опять я в ней совершенно один. Матросы радостно приветствуют меня как старого знакомого. Бретонец Робер приносит книги, которые я дал ему почитать в прошлый раз. На палубе, кроме Бубу, ещё несколько мартышек размером с кулачок и совсем ещё дикие попугаи. На следующий день Бубу вырывается из клетки и прячется на крыше кают-компании. Организуется большая охота – развлечение для всех как минимум на полчаса. Увидев, что её окружили, обезьянка бежит прямо ко мне и прячется у меня под мышкой. По соседству с обезьянами живут семь попугаев, и это соседство сильно влияет и на тех, и на других. Обезьяны теперь подражают движениям попугаев – делают вид, что чистят перья или клюют корм, а попугаи кричат обезьяньими голосами. Теперь их компания являет собой адскую смесь взаимного передразнивания, насмешек и козней. Свары и побоища не стихают. Бубу верещит весь день напролёт.

Через несколько дней, когда я после завтрака вышел на палубу, мы были уже в Касабланке. С прошлого раза меня сильно мучила совесть, что я не поехал в Рабат, город, расположенный в восьмидесяти километрах, хотя у меня был целый день. Теперь же, едва высадившись из моторной лодки на берег, я поставил себе цель найти туристический автобус, чтобы поехать в Рабат. В девять часов я уже был в дороге. Автобус был полон, отсутствовал лишь один пассажир, и я с волнением до последнего момента ждал, удастся ли мне занять его место. Наконец трогаемся. За тёмными штрихами марокканских почв и ярко-жёлтыми линиями песчаных пляжей шёлковым полотном расстилается океан, играя нежными оттенками резеды. По обе стороны дороги мелькают палатки из тёмного брезента, кое-где брезент заменяют ковры. Через семь километров пути на обочине возникает человек, место которого досталось мне. Он отчаянно жестикулирует, чтобы его подобрали, но автобус безжалостно проносится мимо.

Пейзаж довольно живописный, а то и величественный: каменистые речные берега, поросшие деревьями. То тут, то там можно увидеть пахаря: плуг тянут за собой лошадь и верблюд в одной упряжке. Пастухи гонят отары африканских овец. Финиковые пальмы, кактусы. Шоссе великолепное, асфальтированное. Машины едут со скоростью более пятидесяти километров в час, и это настоящее удовольствие после езды по экваториальной Африке. За двадцать километров до Рабата лопается камера колеса. Четверть часа приходится потратить на ремонт, и я иду к расположенной неподалёку водяной мельнице, чтобы сфотографировать верблюда, на которого будут грузить муку.

Старые мавританские ворота на въезде в Рабат. Нынешний Рабат мало чем отличается от Касабланки. Мне говорят, что город Сале, расположенный на другом берегу реки, гораздо интереснее негритянского Рабата, это всё равно что Земун79 по отношению к Белграду. Как бы то ни было, приходится доехать до реки, пересечь её на лодке, а затем добираться до Сале на другом автобусе. Сама река очень красочная и пёстрая – множество лодок, всюду резвятся дети, а одежды жителей заставляют вспомнить о живых картинах, столь популярных в русских театрах80.

На одном берегу реки, освещённый ярким солнцем, рыжий, пышущий жаром, весь в зелени красуется Рабат – его башни, укрепления и стены спускаются прямо в светло-голубые воды реки, по-весеннему открытой небесам. На другом берегу, чуть выше широкого, залитого солнцем пляжа, на холмах раскинулся белый город Сале. Террасы домов искрятся как кристаллы сахара – ни одного тёмного пятнышка на шелковисто-голубом фоне неба. За рекой с одной стороны – бледные контуры океана, с другой – знаменитая высокая рыжего цвета башня, покрытая выцветшими арабесками81. Разноцветные лодки с арабскими надписями плывут по реке, олицетворяющей весь Восток. Стараясь сохранить для себя это истинное живописное чудо, я делаю несколько снимков, осторожно поворачиваясь в качающейся лодке.

В Сале мне выделяют двух довольно забавных парнишек, которые должны показать мне город. Отделаться от них невозможно, остаётся лишь пользоваться их пронырливостью. Я вынужден наблюдать, как взрослые и дети на примитивных станках ткут красочные циновки, как в подвале, на соломе, словно в конюшне, месят тесто, и как мальчишки растягивают чуть ли не до середины улицы нитки, которыми портные простёгивают безрукавки и жилеты, и как бабушки стряпают еду. Далее – захоронение некоего марабута, седьмой век бог знает какой эры, очень красивый портал и, как утверждают мои проводники, уникальная роспись внутри. Огромная мечеть, доступ в которую возможен через любой из семи порталов, минарет из выцветшего красного обожжённого кирпича. Минарет такой же древний, как Хиральда в Севилье82. Ни в мечеть, ни в склеп марабута войти нельзя, но в этом, собственно, и нет особой нужды, так как всё примерно ясно и при взгляде снаружи; иду по улицам – то вверх, то вниз. Они ослепительно-белые, и таково же их архитектурное окружение.

Мимо идут прохожие – ни красоты, ни элегантности, просто грязные оборванцы, никакого сравнения с тем, что я видел в Триполи83. Выходим на пустырь, разделяющий кварталы, откуда видно линию прибоя и огромный белый Сидибенашер, монастырь марабутов на берегу. Провожатые заявляют, что в монастыре содержат умалишённых, а европейцам вход в него запрещён. Перед монастырём сидят нищие, все в пыли, и старухи с жёлтыми и синими татуировками. Лица у них лимонно-жёлтые, вид препотешный: разряжены донельзя, укутаны в сотни прозрачных слоёв одежды. Араб, сидящий на корточках возле входа, изумлён уже тем, что мои парнишки посмели спросить, могу ли я войти, и самым решительным образом отказывает: нет, нет и ещё раз нет! Подходит согбенная старуха – узнать, в чём дело, и тут же, обращаясь к моим паренькам, тараторит что-то по-арабски сладким умоляющим голосом. Она то плачет, то с материнской нежностью шлёт им воздушные поцелуи – стараясь поскорее убедить их в том, что они взяли на душу большой грех, и что меня нужно немедленно отсюда увести.

Делая вид, что не понимаю смысла происходящего, прошу ребят перевести старухе, что она напомнила мне мою покойную тётушку, которую я очень любил и которая меня баловала, поэтому я умоляю её взять от меня подарок и помолиться за упокой тётиной души. Старуха явно смягчается, плачет, шлёт мне поцелуи и наконец, согнувшись ещё сильнее, идёт на поиски сына настоятеля и приводит его к нам. Шестнадцатилетний парень, он одет донельзя вычурно и спесив. Приходится пообещать, что я его сфотографирую, и тогда его, может быть, покажут в кино, – именно этого ему и хочется больше всего. Тут же даю ему десять франков на кино.

Похоже, больше никто не собирается чинить мне препятствия. Юноша идёт за ключами в покои отца, и вот я, пройдя через