Въ самой грязной части города, на самомъ многолюдномъ еврейскомъ подворьѣ, въ самой отвратительной подземной лачугѣ резидировалъ великій маэстро, счастливый обладатель нѣкоторой таинственной «черной скрипки», глава оркестра, онъ же дирижеръ и первая скрипка.

День былъ теплый и ясный. Лѣто было уже на исходѣ, но въ воздухѣ носился еще запахъ пахучей садовой травы, благодаря изобильной растительности города П., болѣе похожаго на дачу, чѣмъ на обыкновенный, пыльный, русскій городъ. А потому, переступивъ порогъ подземнаго жилья моего будущаго учителя музыки, я тѣмъ болѣе былъ пораженъ пахнувшими на меня сыростью и вонью. Меня разомъ обдалъ зыкъ и крикъ цѣлаго стада грязныхъ, дикихъ, полунагихъ дѣтей. Свыкнувшись, наконецъ, съ полумракомъ, я съ любопытствомъ осмотрѣлся кругомъ и былъ крайне удивленъ представившеюся глазамъ моимъ картиной.

Комната была до того длинна и узка, что скорѣе имѣла видъ корридора, чѣмъ жилой комнаты. Стѣны были во многихъ мѣстахъ лишены всякихъ слѣдовъ штукатурки и побѣлки. Потолокъ и углы были усѣяны паутиной всѣхъ видовъ и размѣровъ. Двѣ или три группы нечесанныхъ, немытыхъ ребятишекъ, малъ-мала меньше, наполняли комнату. Они кувыркались, вцѣпившись въ волосы другъ другу, хохотали, ревѣли и мяукали на всѣ лады, не обращая на насъ никакого вниманія. Большой, ветхій, грязный столъ, и три или четыре такіе же табурета составляли всю меблировку пріемной. По стѣнамъ висѣли разные музыкальные инструменты, въ самомъ живописномъ безпорядкѣ. Между ними, на громадномъ гвоздѣ, висѣлъ кожаный мѣшокъ, хранившій молитвенныя принадлежности. Сверхъ святыни этой, на томъ же гигантскомъ гвоздѣ, красовался вѣнокъ самаго крупнаго лука. Такіе же поэтическіе вѣнки украшали собою контрбасъ, имѣвшій конструкцію корыта, бубны и цимбалы. У стола, вцѣпившись тоненькой, костлявой ручонкой за ножку стола, шатался и переминался на чахоточныхъ ножкахъ крошечный, болѣзненный ребенокъ. Порванная, испещренная какъ географическая карта, рубашонка, была поднята и заткнута за воротникъ. Страшно было смотрѣть на болѣзненную худобу этого жалкаго ребенка и на его непомѣрно раздутое брюшко, совершенно обнаженное. Придерживаясь одной ручонкой за ножку стола, онъ прижималъ другою къ своему крошечному сердечку громадный калачъ, и горько рыдалъ. Ревѣть и роптать на свою жестокую судьбину онъ имѣлъ полное право, потому что къ другой ножкѣ стола былъ привязанъ бѣлый, старый пѣтухъ, и эта воинственная птаха клевала несчастнаго своего сосѣда куда ни попало самымъ жестокимъ, кровожаднымъ образомъ.

Я бросился-было спасать бѣднаго ребенка отъ пѣтуха, но Хайклъ, схвативъ меня грубо за руку, удержалъ мой великодушный порывъ.

— Если ты осмѣлишься помѣшать пѣтуху, то будешь имѣть дѣло со мною, прошипѣлъ онъ надъ моимъ ухомъ.

— Ты съума сошелъ, что ли? изумился я.

— Пѣтухъ этотъ имѣетъ полное право мстить; ну, пусть и мститъ по своему.

— За что же мстить?

— Его обрекли на смерть за дурацкую человѣческую голову[67]. Какая-нибудь каналья нагрѣшитъ, а бѣдному, невинному пѣтуху приходится поплатиться за это жизнью. Онъ предчувствуетъ свою насильственную кончину и вымещаетъ гнѣвъ на этомъ замарашкѣ.

— Чѣмъ же виноватъ ребенокъ?

— За невозможностью клевать своего убійцу, онъ клюетъ его потомство.

— Но справедливо ли это?

— Конечно. Иначе, Іегова не мстилъ бы людямъ за прегрѣшенія ихъ предковъ; иначе, уличные мальчишки не преслѣдовали бы тебя за то, что во время оно нѣсколько жестокихъ фанатиковъ распяли основателя христіанства. Оставь въ покоѣ пѣтуха, говорю я тебѣ!

Кровавымъ замысламъ пѣтуха и Хайкеля не суждено было, однакожъ, осуществиться. Въ боковую полуотворенную дверь, какъ буря ворвалась маленькая, полная, но тѣмъ не менѣе, живая, какъ ртуть, старушка. Не замѣтивъ насъ, она, хохоча, бросилась на кучу дѣтей и начала такъ быстро барабанить по головкамъ и спинкамъ маленькихъ дикарей, что въ мигъ пискъ унялся и дѣти, вскочивъ на ноги, гурьбой побѣжали и юркнули за дверь. При этомъ неожиданномъ интермеццо, пѣтухъ, забывъ о своей мести и поднявъ лапу, съ любопытствомъ повернулъ голову въ нашу сторону. Воспользовавшись этой оплошностью, ребенокъ, своимъ калачомъ, такъ хватилъ врага по головѣ, что тотъ свалился съ ногъ и, въ свою очередь, завопилъ.

— Ишь, какой злой пузанчикъ! вознегодовалъ Хайклъ.

Еврейка быстро обернулась къ намъ.

— А, это ты, горбатый бѣсъ? Какъ это я тебя не замѣтила? А этотъ же кто? добавила она, указавъ на меня пальцемъ.

— Это — будущій ученикъ твоего знаменитаго супруга.

— Добро пожаловать, привѣтствовала она меня. — Но кто-жь онъ такой?

— Сынъ откупнаго подвальнаго… По имени Сруль… Понимаешь ли ты, Цирка, какая это будетъ благодать для насъ, особенно для тебя? Водка — не покупная, перваго сорта!

Съ этими словами, Хайклъ вытащилъ цѣлый штофъ изъ своего бездоннаго кармана и съ торжественностью поставилъ на столъ. Затѣмъ, изъ того же кармана, онъ досталъ крупную соленую чахонь и бросилъ туда же.

— Ну, Цирка, убери отсюда и своего замарашку и пѣтуха, да тащи своего повелителя. Кстати, пошли позвать сюда нашихъ молодцовъ. Водка безъ музыки и музыка безъ водки никуда негодятся.

— Ты у меня умница! засмѣялась Цирка и, потирая руки отъ удовольствія, выбѣжала куда-то.

— Славная женщина, похвалилъ ее Хайклъ. — Люблю я ее за то, что она вѣчно жива и весела. Она рѣзвится даже тогда, когда колотитъ своего повелителя; никогда не хмурятся и не сердится. А пьетъ какъ!

Между тѣмъ, явился на сцену самъ хозяинъ дома въ пестромъ халатѣ, въ башмакахъ на босу ногу. Это былъ очень некрасивый еврей съ подслѣповатыми глазами и обглоданной сѣдой бородкой. Длинный, сухопарый, съ всклоченными, нечесанними волосами, онъ напоминалъ собою царя Саула въ мрачныя его минуты, какъ представляютъ его еврейскія, доморощенныя картинки.

— Миръ душѣ твоей, великій отче! привѣтствовалъ его Хайклъ, фамильярно хлопнувъ по плечу.

— И тебѣ миръ да будетъ!

— Аминь. Взгляни-ко, реби Левикъ, на сего юношу, жаждущаго вкусить сладостную сладость твоей музыкальной премудрости.

— Слышалъ. Радуюсь.

— Славный онъ у меня малый, и, понятливъ какъ слонъ! зарекомендовалъ меня Хайклъ.

— Вѣрю. Кто любитъ святую музыку, тотъ ужь навѣрно — хорошій человѣкъ.

— Еще бы!

Влетѣла Цирка, а за нею, застѣнчиво, вошелъ юноша моихъ лѣтъ.

— Тебя какъ зовутъ? обратился ко мнѣ раби Левикъ.

— Сруль.

— Мой сынъ, Сендеръ! отрекомендовалъ отецъ: — прошу любить и жаловать. Играетъ онъ вторую скрипку такъ, что ангелы на седьмомъ небѣ радуются слушая его.

Скромный юноша опустилъ глаза и покраснѣлъ. Цирка подбѣжала ко мнѣ, посмотрѣла мнѣ прямо въ глаза и, безъ обиняковъ, расцаловала. Я въ свою очередь покраснѣлъ и опустилъ глаза.

— Я всегда цалую того, кто мнѣ нравится, оправдалась она, вертясь какъ угорь на одномъ мѣстѣ.

— А развѣ я тебѣ не нравлюсь, Цирка? спросилъ Хайклъ.

— Нравишься.

— Отчего же ты меня не цалуешь?

— Ну, ты уже взрослый чурбанъ, тебя цаловать грѣшно, а