— Проваливай, неучъ! прикрикнулъ онъ вторично, замахнувшись на меня хлыстомъ.

Я отшатнулся и почти убѣжалъ отъ него.

— Эй, ты! Крикнулъ онъ одному изъ откупныхъ служителей лакеевъ, стоявшему на крыльцѣ конторскаго флигеля. — Кто этотъ оборвышъ?

— Это сынъ нашего подвальнаго.

— Зачѣмъ онъ тутъ шляется?

— Онъ учится бухгалтеріи.

Я рѣшилъ на будущее время избѣгать подобныхъ встрѣчъ. Но судьба какъ бы съ умысломъ наталкивала меня на моего врага и я вторично, невзначай, очутился возлѣ принца, проходя мимо.

— Шапку долой, невѣжа!

Съ этими словами, онъ сорвалъ съ меня шапку и далеко ее забросилъ. Я дрожалъ отъ ярости, но пересилилъ себя и смолчалъ.

Въ третій разъ онъ, замѣтивъ меня издали, повелительно крикнулъ:

— Эй, ты, замарашка! прикажи конюху скорѣе вывести «Лорда»!

Я вопросительно посмотрѣлъ на него.

— Оселъ! Моя верховая рыжая лошадь называется «Лордомъ». Ну, что зѣваешь?

— Идите сами въ конюшню. Я не лакей вашъ, дерзко срѣзалъ я его.

Онъ прыгнулъ ко мнѣ какъ дикая кошка. Я ощетинился. Онъ струсилъ и отошелъ, погрозивъ мнѣ кулакомъ. Вѣроятно, онъ пожаловался своей матери, потому что въ тотъ же день, когда я выходилъ изъ конторы, она издали зашипѣла на меня, какъ змѣя.

За мою выходку досталась, вѣроятно, порядочная головомойка отцу. За обѣдомъ, онъ мрачно обратился во мнѣ:

— Ты чего чванишься? Хочешь, чтобы выгнали и тебя, и меня?

Въ свое оправданіе я разсказалъ, какому униженію я подвергаюсь постоянно, при встрѣчахъ съ сыномъ откупщика. Но оправданіе это, какъ казалось, не возымѣло ожидаемой силы на отца. Онъ нетерпѣливо меня слушалъ и въ глазахъ его свѣтился приказъ не разсуждать, а повиноваться; но мать моя до того разъярилась, что отецъ, предвидя бурю, во время смолчалъ.

— Какъ, этотъ гнилой, чахоточный поросенокъ, этотъ будущій ренегатъ, этотъ богопреступный модникъ, будетъ издѣваться надъ моими дѣтьми, надъ моимъ бѣднымъ сыномъ? Какъ, я, гордящаяся предками, украшавшими собою еврейскую націю, потерплю такое постыдное униженіе? Да я въ кухарки пойду служить, я собственными руками землю копать стану, а не дамъ дѣтей въ обиду…

И мать расходилась до того, что отецъ, махнувъ рукой, счелъ за лучшее ретироваться скорымъ шагомъ въ свое подземное, кабачное царство, называемое подваломъ. Я горячо поцаловалъ мать. Она обвила мою шею, лихорадочно прижимала меня къ сердцу, осыпала поцалуями и обливала горькими слезами. Все, что накопилось у меня на душѣ противъ моей матери, впродолженіе многихъ годовъ, все исчезло; я все простилъ ей. Въ эту минуту я обожалъ ее.

Кабачный принцъ учился на фортепіано. Само собою разумѣется, что для этого счастливца былъ выписанъ самый лучшій рояль тогдашняго времени. Рояль этотъ помѣщался въ большой залѣ второго этажа, пять оконъ которой выходили на улицу. Рояль издавалъ очаровательные, пѣвучіе звуки, казавшіеся еще звучнѣе отъ великолѣпнаго резонанса большой и высокой залы. Музыку преподавали принцу два учителя, чередовавшіеся между собою. И по этой части повторялась та же самая дрессировка, какъ и по всѣмъ остальнымъ отраслямъ образованід. Учителя наигрывали своему ученику заданный урокъ по сту разъ. Очень часто, соскучившись своимъ однообразнымъ; неблагодарнымъ трудомъ впродолженіе двухъ или трехъ часовъ, учителя, чтобы разсѣять скуку, принимались за разыгрываніе цѣлыхъ концертныхъ пьесъ, не входившихъ, конечно, въ программу музыкальнаго преподаванія бездарному ученику. Я замѣтилъ эту манеру учителей и очень часто прислушивался подъ окномъ, возлѣ котораго стоялъ рояль, поджидая, пока прекратится повтореніе одной и той же гаммы, одной и той же плоской музыкальной фразы, и польются тѣ живые звуки, которые всегда такъ сладостно потрясали мою нервную систему.

Съ тѣхъ поръ, какъ я показалъ кабачному принцу свои острые зубы, онъ, при встрѣчахъ, не помыкалъ уже мною, а довольствовался тѣмъ, что, фиксируя меня нагло-презрительнымъ взглядомъ, насвистывалъ такимъ образомъ, какъ обыкновенно насвистываютъ при появленіи какой-нибудь забѣглой собачонки.

Однажды, идя мимо дома откупщика, я услышалъ одну изъ тѣхъ музыкальныхъ пьесъ, которыя часто разыгрывались однимъ изъ учителей. Какъ нарочно, пьеса оказалась моей любимицей. Это была какая-то фантазія на темы самыхъ заунывныхъ, русскихъ пѣсенъ. Я заслушался и остановился подъ окномъ. какъ-то не замѣтилъ, что мой злѣйшій врагъ сидитъ у раствореннаго окна и глазѣетъ на улицу. Въ самомъ патетическомъ мѣстѣ, звуки внезапно оборвались и послышался суровый голосъ учителя:

— Вы рады всякому случаю, чтобы не заниматься дѣломъ. Чего вы тамъ не видали? Извольте заняться урокомъ.

— Не хочу! грубо отвѣтилъ ученикъ.

Послышались тяжелые шаги. Я поднялъ голову. Учитель-нѣмецъ стоялъ у окна.

— Что это за отвѣтъ? спросилъ онъ строго.

— Я не могу играть, когда эта свинья слушаетъ.

— Что? недоумѣло спросилъ учитель.

— Я не хочу играть, когда эта свинья тутъ стоитъ и слушаетъ.

Онъ указалъ на меня. Учитель высунулся изъ окна и посмотрѣлъ на меня вскользь.

— Что мѣшаетъ вамъ этотъ бѣдный мальчикъ? Онъ любитъ, вѣроятно, музыку, ну, и слушаетъ. А вы доставьте ему это удовольствіе, прибавилъ учитель, улыбаясь иронически.

— Онъ столько же смыслитъ въ музыкѣ, сколько свинья къ апельсинахъ, съострилъ ученикъ и плюнулъ на меня.

— Такую музыку, какъ твоя, никакая свинья слушать не захочетъ; ты своими фальшивыми звуками любую свинью уморишь, сказалъ я и отошелъ.

Я съострилъ не очень умно, но тогда я былъ очень доволенъ своей находчивостью и наслаждался безсильною яростью молодаго денежника. Еслибы въ эту минуту явился мнѣ Мефистофель, я съ радостью отдалъ бы ему свою душу, чтобъ восторжествовать надъ моимъ врагомъ. Во что бы то ни стало я долженъ научиться музыкѣ, шепталъ я про себя, я долженъ научиться музыкѣ, чтобы доказать этому негодяю, что я выше его. Мое раненое самолюбіе не давало уже мнѣ покоя. Во снѣ и на яву меня неотвязно преслѣдовала одна и та же мысль, одно и то же желаніе: учиться музыкѣ. Еслибы какой-нибудь великій маэстро могъ заглянуть въ мой внутренній міръ, онъ бы не усомнился въ моемъ высокомъ призваніи, и — увы! былъ бы кругомъ обманутъ. Все это музыкальное броженіе проистекало совсѣмъ не отъ призванія, а отъ необузданнаго самолюбія, всецѣло управлявшаго мною. Этотъ всесильный рычагъ, могъ бы поднять меня на всякую высоту, погрузить въ самую преисподнюю и довести даже до плахи. Понятно, почему я почувствовалъ такую горячую благодарность къ Хайкелю за его готовность осуществить самое завѣтное мое желаніе.

Хайклъ сдержалъ слово: онъ представилъ меня главѣ еврейскаго оркестра и его семейству, а чрезъ нѣсколько дней, я былъ уже на дружеской ногѣ со всѣмъ музыкальнымъ персоналомъ.

Новая сфера, въ которой я нечаянно очутился, своеобразный колоритъ семейныхъ и житейскихъ отношеній этой среды, сдѣлали на меня такое странное, но