Сруль удивленно смотрѣлъ на унижающагося философа. Я зналъ, что онъ насмѣхается надъ франтомъ, и былъ очень радъ тому.

— Хайкелъ, зачѣмъ ты называешь его благородіемъ? онъ же вашъ братъ, еврей.

— Врешь, крыса, баринъ этотъ не похожъ на еврея, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

— Нѣтъ, я, еврей, подтвердилъ Кондратъ на еврейскомъ жаргонѣ, очень довольный, повидимому, тѣмъ, что даже еврей не принимаетъ его за еврея.

— Такъ ты еврей? давай же кафтанъ назадъ. Онъ грубо вытащилъ изъ-подъ франта кафтанъ, постлалъ самому себѣ и разлегся какъ у себя дома.

— Сруликъ! ты гдѣ выкопалъ этого павлина? спросилъ онъ меня сердито.

— Я вижу, что ты на самомъ дѣлѣ — шутъ, отнесся къ нему Кондратъ, желая его кольнуть. — Вмѣсто грубостей, ты бы лучше гримасу какую-нибудь намъ состроилъ.

Хайкелъ не заставилъ себя просить. Онъ сѣлъ, приставилъ руку къ носу такъ, что его лицо раздѣлилось на двѣ части, и онъ обратился къ франту. Мы всѣ залились отъ смѣха: одна половина лица шута хохотала, а другая половина плакала.

— Браво! одобрилъ франтъ и захлопалъ въ ладоши.

— А знаешь ты, павлинушка, это значитъ? спросилъ его Хайкелъ угрюмо.

— Нѣтъ, не знаю.

— Это значитъ, что одна половина моего я оплакиваетъ меня, а другая половина осмѣиваетъ тебя.

— Не понимаю.

— Постой, объясню: меня оплакиваетъ потому, что человѣкъ принялъ образъ скота, а тебя осмѣиваетъ потому, что скотина приняла образъ человѣка.

— Какъ ты смѣешь? вспылилъ Кондратъ, замахнувшись тросточкой. Горбунъ, не обращая на него вниманія, лѣниво обвелъ вокругъ себя глазами, и замѣтивъ вблизи молодой отростокъ, вяло протянулъ руку и мигомъ вырвалъ его.

— На, братъ, обратился онъ къ франту, подавая ему отростокъ. — Твоимъ прутикомъ ты только щекотать меня будешь. Я люблю чувствовать, даже тогда, когда меня бьютъ.

— Вотъ чудакъ! улыбнулся франтъ — не будемъ ссориться.

— Гм! я не желаю этого: я хочу только свободно говорить и другимъ не запрещаю. Брани меня, только порядкомъ объясни, за что.

— А ты же за что меня бранишь?

— Хорошо. Ты вѣруешь въ Бога?

— Вотъ вопросъ! Конечно.

— Въ ветхій завѣтъ вѣруешь?

— Вѣрую.

— По ветхому завѣту можно брить бороду?

— Нѣтъ.

— Зачѣмъ же ты брѣешь?

— Такъ красивѣе.

— То-есть, удобнѣе для тебя?

— Да.

— Значить, хоть брить бороду и нельзя, но ты все-таки брѣешь, потому что тебѣ это пріятно? А то, что тебя будутъ пороть на томъ свѣтѣ, этого ты не боишься, потому что это когда-то еще будетъ? Да?

— Разумѣется.

— Ну, значитъ ты — дрянь, ты опасная дрянь.

— Почему?

— Ты человѣкъ безъ правилъ: убѣжденъ въ одномъ и дѣлаешь другое. Поступаешь такъ, потому что тебѣ такъ хочется, а не потому, что такъ поступить можно или должно. Я почти всѣхъ людей не люблю: злыхъ, — потому что они вредны, добрыхъ, — потому что они слабы, глупыхъ, — потому что они скучны, умныхъ, — потому что они заносчивы, уродливыхъ, — потому что я на нихъ похожъ, а красивыхъ потому, что я на нихъ не похожъ, но болѣе всего презираю людей безъ характера, людей дѣйствующихъ не по убѣжденію, а подъ вліяніемъ момента. Это самые опасные люди.

— Ну, а ты-то самъ каковъ?

— Я — тоже дрянь, только другой масти.

— Какой же масти?

— Некрасивой. И ты, и я — одного поля ягода, одного орѣшника орѣхи. Только я — орѣхъ съ здоровымъ ядромъ, и въ грязной, скорлупѣ, а ты — орѣхъ въ скорлупѣ чистой, да свищъ. Вотъ, кабы мое ядро да въ твою скорлупу, — тогда вышелъ бы орѣхъ на славу!

Послѣ этото свиданія, пріятели мои болѣе ужь не встрѣчались. Я не старался ихъ сблизить, понимая что въ нихъ затаены какія-то враждебные элементы, отталкивающіе одного отъ другаго. Это — два переходныхъ еврейскихъ типа, слитіе которыхъ должно было породить третій типъ совершеннаго, порядочнаго еврея. Такіе пустые, элегантные свистуны, какъ Кондратъ Борисовичъ, и такіе циническіе, но съ дѣльнымъ и трезвымъ содержаніемъ Хайкели, къ сожалѣнію, встрѣчаются еще до сихъ поръ въ изобиліи между евреями. Дай Богъ, чтобы они какъ можно скорѣе выродились, или метаморфозировались въ третій, болѣе законченный типъ.

Съ этого достопамятнаго дня, я почувствовалъ совершенное охлажденіе къ моему щеголеватому пріятелю. Я хотя и сталкивался съ нимъ довольно часто въ откупной конторѣ, хотя и пользовался его книгами, но сознавалъ въ душѣ, что ничего полезнаго отъ него почерпнуть не могу. За то я съ горячностью привязался къ Хайкелю, котораго отъ души полюбилъ. Часто я, бывало, по цѣлымъ часамъ высиживалъ у него въ его убогой, грязной конурѣ. Съ какимъ бы вопросомъ я къ нему ни обращался, я всегда получалъ самый логичный, искренній и честный отвѣтъ. А вопросы, какъ грибы, выростали въ моей молодой головѣ и рвались наружу, не давая мнѣ покоя. Онъ постепенно, методически развивалъ во мнѣ наклонность къ мышленію и анализу; онъ объяснялъ мнѣ вещи, которыхъ я не могъ бы въ то время ни услышать, ни вычитать. Онъ познакомилъ меня съ горькою судьбою моей націи, съ ея прошлымъ и настоящимъ. Онъ даже пророчилъ многое, что на моихъ глазахъ ужь сбылось, и многое, что, вѣроятно, рано или поздно, сбудется…

По мѣрѣ того, какъ дружба наша закрѣплялась, Хайкелъ, мало по малу, отбрасывалъ шутовской тонъ и въ конецъ преобразился въ серьёзнаго, глубокомысленнаго профессора, съ горячностью и любовью передающаго все свое нравственное содержаніе любознательному ученику.

— Посмотри, другъ мой, на грязныя стѣны моей собачьей понуры и помни, что это твой университетъ. Я — твой первый профессоръ.

— Отчего же ты не учишь многихъ, такъ точно, какъ меня?

— Не всѣ воспріимчивы къ моей наукѣ. Притомъ, попробуй пересказать евреямъ то, чему я тебя учу, и увидишь, что завтра же мнѣ придется опять бѣжать куда-нибудь. Я усталъ. Будетъ съ меня.

Вѣчная память тебѣ, мой безкорыстный другъ и учитель, научившій меня срывать повявку съ собственныхъ глазъ.

Разставшись впослѣдствіи со мной, онъ весело распрощался слѣдующими словами:

Смотри смѣло:

Думай дѣло.

Въ этихъ четырехъ словахъ выразилась вся нравственная сторона этого замѣчательнаго, въ то время, еврея — человѣка.

XII. Кабачный принцъ и музыка

Однажды, мой другъ Хайклъ заставилъ меня разсказать всѣ подробности моей горемычной жизни, со всѣми ея впечатлѣніями и ощущеніями. Я передалъ ему, какъ могъ, все то, что уже извѣстно моимъ читателямъ.

— Да, мой крошечный другъ, сказалъ онъ, когда я кончилъ, свое повѣствованіе. — Твоя жизнь не лучше и не хуже тысячи тебѣ подобныхъ. Благодари Бога и за то, что ты не