Я ему передалъ свою идею объ англійскомъ милордѣ, о спящихъ дѣвахъ и проч.

— Что-то не понимаю. Разскажи-ка мнѣ умное содержаніе сихъ книжицъ.

На переносицѣ у него зашевелилась улыбка. Я передалъ ему, какъ могъ, сюжеты тѣхъ книгъ.

— Ну, и это глупо. Дѣвъ спасать также не слѣдъ. Этотъ народъ самъ себя спасаетъ. Это тоже лежачій. Не тронь — повалитъ.

— А ты что сдѣлалъ бы, будучи невидимкой? спросилъ я его, въ свою очередь.

— Я? Я ѣлъ бы, пилъ бы, спалъ бы…

— И только?

— Нѣтъ, бралъ бы у богатыхъ дармоѣдовъ и раздавалъ бы…

— Нищимъ?

— Къ чорту нищихъ! ихъ гнать нужно. Я раздавалъ бы тѣмъ труженикамъ, которые не въ состояніи выработать себѣ насущнаго хлѣба, тѣмъ… Ну, да что съ вами толковать, таракашки! вы еще ничего не смыслите; больно зелены.

— А можно сдѣлаться невидимкою?

— Еще бы; конечно, можно.

— Какимъ же образомъ?

— Я даже знаю средство превратить обыкновеннаго человѣка въ пророка.

— Неужели? Какъ же? полюбопытствовалъ Сруль.

— Такъ, какъ полиція это дѣлаетъ.

— Полиція дѣлаетъ пророковъ? Какъ же?

— Очень просто, крыса. Кладутъ человѣка рожей внизъ. Онъ ничего не видитъ, а знаетъ что наверху дѣлается… потому что его порютъ.

Мы засмѣялись.

— Ну, а невидимкой какъ сдѣлаться?

— Поститься цѣлыя сутки, молиться усердно, прочитать извѣстную главу псалтыря нѣсколько разъ — и дѣло въ шляпѣ.

— Да мы же вчера все это дѣлали.

— И что-жь?

— Не помогло.

— Не помогло потому, что вы все это дѣлали не во время. Ты гдѣ это вычиталъ?

— Въ Кицеръ-шело.

— То-то. Тамъ дальше сказано: «Средство это употреблять во время самой важной опасности, напримѣръ: когда нападутъ разбойники». Видишь, крыса, если на тебя, когда нибудь, нападутъ разбойники, ты имъ и скажи: «Господа разбойники! дайте мнѣ сроку сутки, а потомъ разрѣшаю гамъ убить меня и ограбить». Эти сутки ты употреби на постъ, молитву, чтеніе псалтыря — и тогда сдѣлаешься невидимкою и, конечно, спасешься отъ смерти.

Я посмотрѣлъ на Сруля, а Сруль на меня. Мы оба разомъ покраснѣли.

— Вотъ видите, ослята, какъ васъ одурачили. Евреевъ всегда дурачили самымъ наглымъ образомъ. Захотѣлось какой нибудь синагогической голодной крысѣ вдругъ сдѣлаться великимъ раввиномъ, — онъ и написалъ толстую книгу, напичкалъ туда всякой чепухи. Будто человѣкъ не можетъ врать перомъ, точу такъ же, какъ и языкомъ! добавилъ онъ грустнымъ и задумчивымъ голосомъ.

Я еще мало понималъ этого человѣка, но уже сочувствовалъ ему. Онъ говорилъ такъ плавно, такъ убѣдительно-просто, съ такой душевной теплотою, что не вѣрить ему было рѣшительно невозможно. Товарищъ мой, почувствовавшій вѣроятно то же самое обаяніе, что и я, но будучи набожнѣе и трусливѣе меня, испугался грѣховныхъ рѣчей и попытался заткнуть уши. Незнакомецъ замѣтилъ этотъ маневръ, побагровѣлъ и сдѣлалъ угрожающее движеніе.

— Ты чего затыкаешь уши, дуралей? загремѣлъ онъ на него: — непріятная микстура, а? Развѣсь лучше свои ослиныя уши, да слушай; одного слова ее пророни изъ того, что честные оборванцы, какъ я, тебѣ говорятъ. Такіе даровые уроки рѣдко тебѣ достанутся въ жизни.

— Да вѣдь грѣхъ, попробовалъ Сруль оправдаться.

— Какой грѣхъ? Слушать, говорить, думать, ѣсть, пить и спать, — не грѣхъ. Подличать, врать, тратить божію жизнь на пустяки, дурачить человѣчество, — вотъ грѣхъ.

— Кто же тратитъ жизнь на пустяки, кто дурачитъ? спросилъ я, желая, чтобы онъ продолжалъ горячиться.

— Кто? ты желаешь знать, кто? Тѣ, которые собрали всякую изустную болтовню раввинистовъ въ одну кучу и заставили невѣжественную еврейскую массу стать на колѣни, поклоняться этой кучѣ различнаго сора, какъ золотому тельцу; тѣ, которые роются въ этой кучѣ цѣлую жисть!

Онъ оглянулся. На травѣ ле. кали двѣ-три книги, принесенныя нами.

— Это что? спросилъ онъ, указывая на книги.

— Талмудъ.

— Какой томъ?

— Нида[59].

— А! по части акушерства? Пріятное и поучительное чтеніе для такихъ молокососовъ, какъ вы. А это что?

— Клаимъ.

— А! по части землемѣрства и математики? Остроумная штука. Ну, бери-ка, крыса, эти книги, вскрой ихъ наобумъ и прочитай нѣсколько словъ, гдѣ ни попало.

Сруль лѣниво поднялъ книги. Раскрывъ одну на самой ея серединѣ, онъ прочелъ нѣсколько словъ, совершенно невязавшихся между собою. Онъ не началъ съ точки, потому что въ талмудѣ никакихъ знаковъ препинанія не полагается. Не успѣлъ Сруль произнесть десяти словъ, какъ незнакомецъ, съ зажмуренными глазами, сталъ продолжать наизусть, безостановочно, какъ будто читая въ самой книгѣ. Онъ читалъ цѣлую четверть часа, не заикнувшйсь ни разу и гримасничая преуморительно.

— Будетъ, остановилъ его Сруль, въ лицѣ котораго изобразилось крайнее изумленіе.

— Эта чепуха напечатана на сто двадцать-второмъ листѣ, на правой сторонѣ. Ты началъ читать съ третьяго слова восьмой строки.

Мы окаменѣли отъ удивленія, при видѣ такой образцовой памяти.

— Что, крыса, каково? А хотите знать, какъ Раше, Тосфесъ, Маграмъ, Магаршо (комментаріи) умничаютъ при этомъ случаѣ? Извольте, дурачки.

Онъ разсказалъ послѣдовательно, плавно и понятно всѣ хитрые вопросы, силлогизмы и выводы этихъ мудрыхъ разумниковъ, распѣвая принятымъ, въ еврейскихъ хедерахъ, голосомъ и жестикулируя толстыми пальцами своихъ рукъ.

— Это удивительно, изумились мы.

— А знаете вы, отчего всѣ эти мефоршимъ (комментаторы) взбеленились? Они, неучи, не знали грамматики талмудейскаго языка. Еслибы они знали, что слово N (онъ намъ его объяснилъ) имѣетъ вотъ какое значеніе, а не то что они думаютъ, то не было бы ни вопросовъ, ни отвѣтовъ, и у тысячи тебѣ подобныхъ крысъ было бы теперь одной геморроидальной шишкой меньше.

Сруль, пораженный его высокой ученостью, пришелъ въ неописанный восторгъ. Онъ подбѣжалъ и бросился къ нему на шею.

— Ахъ, Боже мой, говорилъ онъ: — можно ли называть глупостью такую ученость, какъ тамудейская! Вѣдь тутъ всевозможныя науки…

— Науки? Какія науки! Медицина, толкующая о чертовщинѣ и колдовствѣ, астрономія, вертящая солнцемъ, акушерство, примѣняемое къ одной скотской похоти брачнаго ложа[60], физика, трактующая объ одномъ омовеніи новой посуды[61], химія, толкующая о трафномъ и каширномъ, о молочномъ и мясномъ, географія, опредѣляющая положеніе рая и ада, и проч. Хорошія науки!

Трудно передать, съ какимъ желчнымъ тономъ онъ произнесъ все это. Онъ отвернулся отъ насъ, опрокинулся на траву лицомъ внизъ, и долго лежалъ безъ движенія. Мы мало понимали изъ того, что онъ намъ говорилъ, но увидѣли въ очію, что имѣемъ дѣло съ человѣкомъ ученымъ. Сруль посматривалъ на меня, пожималъ плечами я разводилъ руками отъ изумленія. Я долго думалъ, что мнѣ дѣлать, какъ выразить чувство, переполнявшее меня. Осторожно подкрался я къ нему, внезапно опустился на траву возлѣ него и схватилъ его руку съ намѣреніемъ поцѣловать.

— Прочь, лапъ моихъ не трогай! Въ такія минуты онѣ способны задушить тебя. Успѣешь еще и послужить на двухъ собственныхъ лапахъ