вы, пожалуй, точно определили, старшина. Но я верю и в то, что даже в самых тщеславнейших мечтах своих Геннадий никогда не помышляет о завоевательных походах в чужие земли и ради славы своей никогда не прольет чужой крови. Оружие в руках моего внука не может служить злу. Не может. И не потому только, что он плоть от плоти моей, что он сын моего сына, а потому... Потому, что стоим мы с ним под одним знаменем и служим одному делу.

Вот это и есть главное, дорогой старшина. А остальное... Остальное все наносное... И тщеславие, и заносчивость... Это хотя и опасно, но это можно перебороть. Можно!»

Генерал Громов ведет этот разговор со старшиной не как с противником, а как с другом и союзником. «Ты уже сделал свой вклад в нашу общую борьбу за близкого и дорогого мне человека. Благодарю тебя за это, старый солдат».

Василий Михайлович поднялся и так порывисто, так легко и энергично зашагал по комнате, что Геннадий невольно залюбовался дедом.

3

Через несколько дней Василий Михайлович позвонил Аникину.

— Здравствуйте, товарищ подполковник. Помните, вы мне машину обещали? Хочу на могиле старшины побывать. Да, конечно вместе с Геннадием. Можно будет? Спасибо. И вы тоже? Что ж, давайте, не возражаю. Да, лучше сегодня, завтра я, пожалуй, домой двинусь, у меня там дела. Нет, не подождут. Это дела особые, депутатские. Их надолго откладывать нельзя.

Подполковник Аникин вызвал лейтенанта Громова с занятий.

— Поедете с нами, лейтенант.

Геннадий не очень обрадовался. Он чувствовал себя совершенно усталым и разбитым. Дед, добрый и мягкий дед, на этот раз разворошил и разрушил многое из того, чем дорожил Геннадий. Безжалостно разрушил. Черт знает что творится сейчас в душе Геннадия. Даже заглянуть в нее страшно. Наверное, одни развалины остались. Прах и развалины. А новое еще не построено. Новое не скоро и не сразу строится. Тяжело Геннадию, ох как тяжело. «А тут еще на кладбище надо ехать. Для чего, скажите, это нужно? Оставили бы лучше меня в покое. Но что поделаешь. Подполковнику не скажешь, а с дедом спорить сейчас невозможно».

...С могилы старшины Петрова уже убрали венки и на присыпанном первым снежком холмике остались только желтые стреляные гильзы — прощальные солдатские цветы.

— Так вот он где успокоился, ваш старшина, — сказал Василий Михайлович и снял шапку. — Хорошего, верного товарища потеряли вы, подполковник. Жил человек для людей и умер за людей.

«За людей, значит, за меня тоже», — подумал Геннадий, и сердце его внезапно пронзила такая острая тоска, что он чуть не вскрикнул.

Они недолго стояли у могилы старшины Петрова. Мертвым положен покой, а живых ждали неотложные дела. Всего пять или десять минут стояли они у заснеженного могильного холмика, но всю жизнь успел продумать за эти считанные минуты лейтенант Громов. Всю жизнь. Здесь, у могилы старшины, впервые испытал Геннадий жгучий стыд за все ошибки свои, промахи, заблуждения. «Не так я жил, не так». Здесь, у могилы старшины, совсем по-иному, чем прежде, подумал Геннадий о своем будущем, хотя не отказался и не мог отказаться ни от одной мечты своей юности. И слава еще будет. И подвиги будут. Но подвиги не для себя, а для людей. «Теперь я хочу жить для вас, люди. Только для вас. Всегда среди вас и с вами, люди».

...На обратном пути долго молчали, и лишь тогда, когда машина остановилась у шлагбаума, пропуская длинный товарный поезд, Аникин, раскуривая свою непослушную, капризную трубку, сказал:

— Мне жена на днях говорит о Григории Ивановиче... А должен вам сказать, товарищ генерал, у меня в семье его очень любили. Особенно детишки. Все его дедушкой и дедусей звали. Мы ведь с женой оба детдомовцы — родных у нас нет... Так вот она мне и говорит: «Знать, судьба у Григория Ивановича такая, всю войну прошел человек, в каком только огне не был, а вот умер все же своей смертью». А я ей говорю: «Неразумно рассуждаешь, жена! Сама подумай, что это значит — своя смерть? Домашняя, что ли? Ручная? Ошибаешься, жена. Солдатской смертью умер старшина Петров. Солдатской. А иначе нам и не суждено умирать». Вот так я ей и сказал...

— А жена что? — спросил Василий Михайлович. — Заплакала, наверное?

— Заплакала, — признался Аникин. — Но откуда вы это знаете, товарищ генерал?

— Знаю, — усмехнулся Василий Михайлович. — Не те слова сказали жене, подполковник. Не те. А по мысли верно. Помните: «...И снова бой, покой нам только снится». Чувствуете, как точно сказано: «...Покой нам только снится». Для коммунистов, дорогой подполковник, жизнь — всегда бой. Они живут сражаясь и умирают на боевом посту... Все это так. Но с женщинами, когда у них горе, нужно все же по-иному разговаривать.

— У вас за плечами опыт, да еще какой, — сказал Аникин.

— Да, опыт, — почему-то вздохнув, согласился Василий Михайлович и, тронув шофера за плечо, вдруг совсем иным тоном, как-то очень уж сердито и властно потребовал: — Поехали! Поехали, товарищ. Разве не видишь, уже подняли шлагбаум! А ты зеваешь...

Молодой водитель густо покраснел и огорченно поджал губы. Василий Михайлович посмотрел на солдата и, укоряя себя за ненужную резкость, досадливо покачал головой.

— Понимаешь, брат, терпеть не могу стоять у всяких переездов и семафоров, — застенчиво улыбаясь, пояснил он водителю. — Пустое это занятие, поверь мне. Только время зря тратишь...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

Городок в горах засыпает рано, до полуночи еще около часа, а на улицах уже ни души. Труженик и часовой, поставленный народом на рубеже государства, он издавна привык к солдатскому распорядку жизни. Когда в казармах отбой, это и для всего городка отбой. Значит, пора спать. Здесь принято мерить время и сверять часы по сигналам военной трубы, потому что у солдат и у мирных жителей здесь единая, нераздельная судьба. И когда по ночам посыльные торопливо стучат в окна офицерских квартир, просыпаются все, и слово «тревога», даже сказанное шепотом, поднимает с постели не только военного, но и учителя, и рабочего, и кассира сберкассы, и школьника-старшеклассника.

Здесь — граница.

Безлюдно и тихо в этот ночной час на улицах. Но вот