Шрифт:
Закладка:
Как хорошо они идут! Гордо! А что ж, она понятна, их гордость. «Я отвечаю за вас, люди. Я охраняю вас, — думает сейчас Саша Сафонов. — От врагов охраняю, от беды, от напасти». И лейтенант Громов думает так. Иначе он и не может думать, потому что в этом смысл его жизни. И Сережа Бражников, конечно, должен думать так же. Но простим ему, он полон сейчас другим. Вчера он проходил с Ириной по этой улице. Сережа больше молчал. То, что возникло между ним и Ириной, было настолько новым, неизведанным и, как думал Сережа, таким хрупким и непрочным, что казалось, одно лишь неосторожное слово, одно движение — и всему конец. А это страшно, когда в самом начале — конец. И Сережа с явным опасением прислушивался к словам Ирины. «Какая же она все-таки беспечная. Тут, может, жизнь наша решается, а она все щебечет и щебечет, птаха моя дорогая».
— Смотри, смотри, Сережа, звездочка полетела. Ты что-нибудь задумал? Обязательно надо о чем-нибудь хорошем, желанном подумать, когда смотришь на падающую звезду.
— Я все время об этом думаю.
— А я даже не успела ни о чем подумать. Она так быстро пролетела. А может, это вовсе и не звездочка? Может, это спутник?
— Возможно. Хотя не положено ему здесь пролетать.
— Ты хотел бы на него посмотреть?
— Кто не хочет. Все хотят.
— И я хочу. Очень хочу.
— Увидишь. Ты все еще увидишь, — сказал Сергей и тут же пожалел о сказанном. Он столько обещал ей этими словами. «А ей, наверное, ничего от меня не нужно. И сам я ей не нужен. И мои обещания. Так оно, кажется, и есть. Ирина нахмурилась, прижала руку к сердцу. Чего же она испугалась, глупенькая? Я же ей не вру. Я все, все готов для нее сделать».
— Правда? Ты правду говоришь, Сережа?
— Правду. Ты только поверь мне. Веришь?
Она некоторое время молчала, вглядываясь в него, затем рассмеялась, почти беззвучно, одними губами. И он понял: рада, верит. А он сейчас только этого и хотел от нее, чтобы поверила.
...Потом, вот здесь, у этого дерева, они остановились. Она взяла его за руку.
— Дальше не провожай, не то опоздаешь.
— Не опоздаю, — небрежно ответил он. — У меня в запасе пятнадцать минут, добегу.
— Тогда беги, — сказала она, но руку не отпустила. — Завтра увидимся, Сережа?
— Завтра мы заступаем в наряд.
— Значит, только в воскресенье, — вздохнула она.
— Да.
Он впервые увидел так близко ее губы. Нежные, доверчивые. Они шепчут: «Беги, опоздаешь», но ему кажется, что они молят о чем-то другом. «О чем же? Не знаю. Прижаться бы губами к этим губам. Хорошая, любимая». А он побежал...
Нет, не только потому побежал он, что боялся опоздать на полминуты в казарму. Не съели бы его за эти полминуты. Вовсе не во времени дело. Мог бы он и на ходу сорвать поцелуй. Но именно этого он не хотел. «Разве не будет завтрашнего дня? Разве не будет встречи в воскресенье? Разве мы лишены будущего? Все, все еще у нас будет. Жизнь наша только начинается, Ирина. Только-только начинается».
Патрульный Сергей Бражников едва слышно вздохнул: «Рассуждать об этом, конечно, не так уж трудно. Тем более что мысли правильные, благоразумные, и всякий их одобрит. Но стоит только на мгновение закрыть глаза, и сразу возникают ее губы. И я ощущаю на своих губах вкус и аромат ее поцелуя. Поцелуя, которого не было. Которого не было, но который мог быть. Мог быть. А я убежал... Верно сказал обо мне Саша. Сухарь, сказал он. Геометрическая фигура. Равнобедренный треугольник, словом, тупица, каких мало. Все рассуждаю и рассуждаю. А там оглянуться не успеешь, и молодость ушла. Она, конечно, уйдет в свое время, не задержится. Но разве это значит, что надо рвать у жизни все, что попало, где попало и когда попало? Нет, не согласен. Да и стоит ли жалеть о потерянном поцелуе, об одном потерянном поцелуе, если мы любим друг друга! Мы всю жизнь будем вместе... Опять рассуждаю. Рассуждаю, отмериваю, привожу все в должный порядок, а в ушах звучат ее легкие шаги... Какое-то время она шла за мной, а я боялся оглянуться, боялся, что не сумею потом уйти. Зачем она шла за мной? Что она хотела мне сказать? Может, что-нибудь важное, а может, какой-нибудь милый девичий пустячок. Но все равно они звучат в моих ушах укором, ее торопливые шаги».
2
Пустынно и тихо на улицах. Лишь тонко звенят стальные подковки на тяжелых армейских сапогах.
Патруль идет мимо райкома партии. В окнах первого этажа еще горит свет. Здесь нередко засиживаются до полуночи. Скрипнула дверь, и на улицу вышел, застегивая шинель, коренастый человек. Патрульные приветствовали его. Это замполит, подполковник Аникин. Здороваясь с патрульными, подполковник назвал Геннадия и Сергея по фамилии, а на Сашу посмотрел вопросительно и несколько виновато: «Мол, не знаю тебя еще, товарищ, ты уж меня извини». Конечно, Саша понимает, что Аникин не может знать всех солдат полка, но в том, что он не знает Сафонова, Саша винит самого себя. «Ничего я толком делать еще не умею, а Сережа умеет. И лейтенант умеет. Поэтому их помнят, поэтому их знают. А меня... Но погодите! Погодите! Саша Сафонов набирает силу. Он себя скоро покажет. Все удивитесь».
Саша и сам пока не знает, чем, каким подвигом ему доведется удивить мир. Но ясно, что не стихами. Стихи ему теперь никак не удаются. Как изорвал в клочья заветную тетрадь, посвященную Ирине, так и кончился поэт Александр Сафонов. Да полно! Зачем обманывать себя, никакого поэта и не было. И поэзии настоящей тоже не было. Я не стихи тогда уничтожил, а плохо зарифмованную неправду, нелепую выдумку. Пустые стишата уничтожил, а правду выразить не умею. Даже сейчас... Вот он впервые в своей жизни идет в составе военного патруля. И поверьте, очень хочется Саше рассказать взволнованными и искренними стихами, какое это счастье — охранять родную страну, родной народ. Но свои стихи не складываются, не
