Голова у меня болит, и в уголках глаз копится ярость. Я смежаю веки, но звук от этого не стихает, и руки слишком велики для тела, кожа натягивается плотнее. Я представляю себе, что она вот-вот лопнет.

– Не переживай, – произносит чей-то голос. – Ты привыкнешь.

Я оборачиваюсь, сцепив руки перед грудью, как делал, когда забывал следить за тем, чтобы не отличаться от других людей. Я решил, что полицейский отправил меня в специальную камеру для людей, которым приходится сидеть в тюрьме, но которые на самом деле не должны там быть. Я не понял, что, как у всех других, у меня тоже будет сокамерник.

Он одет во всю синюю одежду, а еще на нем куртка и шапка, надвинутая на брови.

– Тебя как звать?

Я смотрю ему в лицо, не глядя в глаза. У него бородавка на левой щеке, а мне никогда не нравились люди с бородавками.

– Я Спартак.

– Шутишь? Тогда, надеюсь, ты здесь за убийство родителей. – Парень встает с койки и заходит мне за спину. – Не против, если я вместо этого буду звать тебя Сукой? – (Я крепче сжимаю прутья решетки.) – Давай сразу все проясним. Я сплю на нижней полке. Я выхожу на прогулку первым. Я выбираю канал по телику. Ты не лезешь ко мне, и я не лезу к тебе.

Собаки, оказавшиеся по воле случая в тесной близости со своими сородичами, ведут себя одинаково. Одна будет лаять на другую, пока бета-пес не поймет, что альфа-пса нужно слушаться.

Я не собака. И этот человек тоже. Он ниже меня. Бородавка у него на щеке формой напоминает пчелиный улей.

Если бы доктор Мун была здесь, она спросила бы: «Сколько баллов?»

Шестнадцать. По шкале от одного до десяти, где десять – высшая точка, моя тревога находится на уровне шестнадцати. И это самое худшее число, потому что: а) оно четное, б) из него извлекается квадратный корень и с) из полученного квадратного корня тоже.

Если бы здесь была моя мама, она запела бы: «Я пристрелил шерифа».

Я затыкаю пальцами уши, чтобы не слышать парня с бородавкой, закрываю глаза, чтобы не видеть, и начинаю повторять припев песни без пауз между словами; он обвивает меня лентой звуков, окружает, как силовое поле.

Вдруг сокамерник хватает меня за плечо:

– Эй!

Я начинаю кричать.

Шапка слетает с его головы, и я вижу, что он рыжий, а всем известно, что у таких людей волосы на самом деле оранжевые. Мало того, они у него длинные. Падают на лицо и плечи и, если он наклонится ко мне еще хоть немного, упадут на меня.

Издаваемые мной звуки высоки и пронзительны, они громче, чем голоса людей, которые говорят мне, чтобы я заткнулся, громче полицейского, который грозит, что составит на меня рапорт, если я не замолчу. Но я не могу, потому что теперь звук источают все мои поры и, даже когда я сжимаю губы, мое тело кричит. Я хватаюсь за прутья дверной решетки – гематомы появляются, когда кровеносные сосуды повреждаются в результате удара, – и я бьюсь о решетку головой: ушиб мозга с субдуральной гематомой в передней доле может вызвать смерть и опять же каждый эритроцит на одну треть состоит из гемоглобина, – и затем, как я и предсказывал, моя кожа не может выдержать происходящее внутри меня, она лопается, и кровь течет по моему лицу в глаза и рот.

Я слышу:

– Уберите этого чокнутого из моего дома!

И:

– Если у него СПИД, я сдеру с этого штата все до последнего цента.

Кровь на вкус как пенни, как медь, как железо. Кровь составляет семь процентов веса тела…

– На счет «три», – слышу я.

Двое хватают меня за руки, и я куда-то перемещаюсь, но ноги как будто не принадлежат мне, под лампами слишком желто, во рту металл, металл на запястьях, а потом я больше ничего не вижу, не слышу и не ощущаю на вкус.

Может быть, я умер.

Это заключение я делаю на основе следующих фактов:

1. Комната, где я нахожусь, монохромная: пол, стены, потолок – все бледно-телесного цвета.

2. Комната мягкая. Когда я хожу, то как будто ступаю по языку. Прислоняясь к стенам, я чувствую, что они прислоняются ко мне. До потолка не дотянуться, но, разумеется, он такой же. Тут есть только одна дверь, ни окон, ни ручек.

3. Ничего не слышно, кроме моего дыхания.

4. Нет мебели. Только коврик, тоже телесного цвета и тоже мягкий.

5. Посреди пола решетка, но когда я в нее заглядываю, то ничего не вижу. Может, это туннель, который ведет обратно на землю?

Однако есть и другие факторы, которые заставляют меня верить, что я, вероятно, жив.

1. Если я умер, то почему тогда дышу?

2. Разве вокруг не должны быть другие мертвецы?

3. У трупов не бывает жестокой головной боли, верно?

4. На небесах, вероятно, нет двери, хоть с ручкой, хоть без.

Я прикасаюсь рукой к голове и натыкаюсь на пластырь, прилепленный в виде бабочки. На рубашке у меня засохшая кровь – коричневая и негнущаяся. Глаза опухли, на руках – мелкие порезы.

Я обхожу решетку, держась от нее подальше. Потом ложусь на коврик, скрестив на груди руки.

Так выглядел дедушка в гробу.

Но не Джесс.

Может быть, она – то, что находится за этой решеткой. Может, она по другую сторону двери. Обрадуется мне Джесс? Или рассердится? А я, когда увижу ее, замечу разницу или нет?

Мне хотелось бы заплакать, как плачут другие люди.