– И снова я не спрашивал тебя, – говорит полицейский.

По телевизору я видел заключенных в комбинезонах, хотя никогда не задумывался, что происходит с их одеждой. Но то, что я вспоминаю сейчас, плохо. Очень Плохо, с двух прописных букв. Потому что тюремные комбинезоны по телевизору всегда были оранжевые. Иногда этого хватало, чтобы я переключил канал.

Пульс у меня учащается при мысли о том, как все это оранжевое прикасается к моей коже. О других заключенных, одетых в тот же цвет. Мы будем как океан предупреждений об опасности.

– Если ты не снимешь одежду, – говорит полицейский, – это сделаю за тебя я.

Я поворачиваюсь к нему спиной и скидываю куртку. Снимаю через голову рубашку. Кожа у меня белая, как рыбий живот, и никаких рельефных мышц, как у парней, которые рекламируют мужскую одежду; это меня смущает. Я расстегиваю молнию на джинсах, стягиваю с себя трусы и тут вспоминаю про носки. Сажусь на корточки и аккуратно складываю одежду: брюки оливкового цвета сверху, потом зеленая рубашка, наконец зеленые боксеры и носки.

Полицейский берет мои вещи и начинает их перетряхивать.

– Руки по швам! – командует он.

Я закрываю глаза и делаю, что велено, даже когда он приказывает мне повернуться кругом, наклониться и раздвигает пальцами мои ягодицы. Мне в грудь стукается мягкий мешок с вещами.

– Одевайся!

Внутри одежда, но не моя. Там три пары носков, трое трусов, три футболки, термобелье – верх и низ, три пары синих штанов и такого же цвета рубашек, резиновые шлепанцы, куртка, шапка, перчатки, полотенце.

Какое облегчение! Мне все-таки не придется носить оранжевое.

Всего раз в жизни я ночевал не дома, а у мальчика по имени Маршалл, он потом переехал в Сан-Франциско. У него была амблиопия, плохо видел один глаз, и поэтому во втором классе он, как и я, часто становился объектом насмешек одноклассников. Наши матери организовали эту ночевку в гостях, после того как моя узнала, что Маршалл может произнести по буквам названия большинства динозавров со времен мелового периода.

Мы с мамой две недели обсуждали, что случится, если я проснусь среди ночи и мне вдруг захочется домой (я позвоню ей). Как быть, если мама Маршалла предложит на завтрак что-нибудь такое, чего я не люблю. (Я скажу: «Нет, спасибо».) Мы поговорили о том, что Маршалл, вероятно, не складывает одежду в шкафу так, как я, и что у него есть собака, а у собак иногда сыплется шерсть на пол без их ведома.

В намеченный для гостевой ночевки день мама привезла меня туда после обеда. Маршалл спросил, не хочу ли я посмотреть «Парк юрского периода», и я согласился. Но когда во время фильма я начал объяснять ему, что является анахронизмом и что чистым вымыслом, он разозлился и велел мне заткнуться, так что я вместо фильма пошел играть с его собакой.

Собака была йоркширский терьер с розовым бантиком в волосах, хотя и мальчик. У него был очень маленький розовый язычок, и пес лизал мои пальцы. Сперва мне это понравилось, но тут же захотелось вымыть руку.

Вечером, когда мы стали укладываться спать, мама Маршалла положила между нами скатанное в рулон одеяло, чтобы разделить пополам его двуспальную кровать. Она поцеловала его в лоб, а потом поцеловала меня, что было странно, ведь она не моя мама. Маршалл сказал, что утром, если мы проснемся рано, то сможем посмотреть телевизор, пока его мама не встала и не застукала нас. Потом он уснул, а я нет. Я не спал, когда собака вошла в комнату, зарылась под одеяло и поцарапала меня своими крошечными черными коготками. И я не спал, когда Маршалл обмочился во сне.

Я встал и позвонил маме. Было 4:42 утра.

Она приехала, постучалась в дверь, и мама Маршалла открыла ей в ночном халате. Мама поблагодарила ее за меня.

– Джейкоб – ранняя пташка, – сказала она. – Очень ранняя. – И попыталась засмеяться, но звук был такой, будто упал кирпич. Когда мы сели в машину, мама сказала: – Мне жаль.

Хотя я и не встречался с ней взглядом, но чувствовал, что мама смотрит на меня.

– Никогда больше не поступай со мной так, – ответил я.

Мне приходится заполнить форму на посетителей. Хотя кто захочет ко мне прийти? Я вписываю в нее имена мамы, брата, наш адрес и их даты рождения. Я добавляю имя Джесс, хотя и знаю, что она явно не может меня навестить, но я могу поспорить: она захотела бы это сделать.

Потом меня осматривает медсестра, измеряет температуру, проверяет пульс, как на приеме у врача. Когда она спрашивает, принимаю ли я какие-нибудь лекарства, я отвечаю «да», но она сердится, так как мне неизвестны названия добавок, я могу сообщить ей только цвета или тот факт, что некоторые идут в шприцах.

Наконец меня отводят туда, где я буду находиться. Полицейский ведет меня по коридору к будке. Внутри ее другой полицейский нажимает кнопку, и металлическая дверь перед нами отъезжает в сторону. Мне дают мешок с постельными принадлежностями, в нем две простыни, два одеяла и наволочка.

Камеры расположены с левой стороны коридора, где вместо пола – железная решетка. В каждой камере две койки, раковина, туалет и телевизор. В каждой камере два человека. Они похожи на людей, которых встречаешь на улице, только, разумеется, все сделали что-то плохое.

Ну, может, и нет. Я ведь тоже здесь.

– Ты проведешь тут неделю, пока тебя оценивают, – говорит полицейский. – В зависимости от твоего поведения тебя могут перевести на общий режим. – Он кивает на одну камеру, у которой, в отличие от остальных, окошко в двери поменьше.

– Это душ, – говорит полицейский.

Как я смогу принять душ первым, когда тут столько народа?

Как я буду чистить зубы, когда у меня нет зубной щетки?

Как я буду делать себе укол утром и принимать добавки?

Думая об этом, я начинаю терять контроль над собой.

Это не цунами, но для стороннего наблюдателя, должно быть, выглядит именно так. А для меня это скорее как пачка писем, туго перетянутая резинкой. Пока ее не трогают, она держится – по привычке или благодаря мышечной памяти, я не знаю, – но стоит чуть коснуться пачки, резинка лопается, и не успели вы глазом моргнуть, как письма рассыпались.

Рука моя начинает слегка дрожать, пальцы барабанят по бедру.

Джесс мертва, я в тюрьме и сегодня пропустил «Борцов с преступностью», а правый глаз у меня дергается – нервный тик, который я не могу унять.

Мы останавливаемся у камеры в конце коридора.

– Дом, милый дом, – говорит полицейский, отпирает дверь и ждет, пока я войду.

Как только дверь за мной запирается, я хватаюсь за прутья решетки. Над головой гудят лампы.

Грабителя Бутча Кэссиди и его пособника Санденса Кида не отправили в тюрьму; вместо этого они спрыгнули со скалы.

– «В следующий раз, когда я скажу: „Поехали куда-нибудь вроде Боливии“, – бормочу я, – поедем куда-нибудь вроде Боливии».