– Мам? – Я прикасаюсь к ее плечу, но она не двигается.

Это пугает меня до смерти, ощущение жутко знакомое.

Секунда, и я вспоминаю: она смотрит в пустое пространство, не отвечает, не реагирует, так же как Джейкоб на прошлой неделе, когда мы не могли докричаться до него.

– Пошли, мам. – Я обнимаю ее за талию и поднимаю на ноги.

Она похожа на мешок костей. Я веду ее наверх по лестнице, размышляя про себя: какого черта делает Джейкоб в тюрьме? Разве человеку не гарантировано право на быстрое разбирательство дела в суде? Почему его задержали? Если бы я сделал задание по обществоведению, может, тогда разобрался бы, что к чему, но пока мне ясно одно: маму лучше ни о чем не спрашивать.

Я сажаю ее на постель и опускаюсь на колени, чтобы снять с нее обувь.

– Ложись. – (По-моему, мама сама сказала бы так, если бы была на моем месте.) – Я принесу тебе чашку чая, хорошо?

На кухне я ставлю чайник, и на меня обрушивается цунами дежавю: в последний раз я кипятил воду, вынимал пакетик для заварки и вешал бумажный ярлычок на край кружки в доме Джесс Огилви. Это действительно счастливая случайность, что в тюрьме сейчас сидит Джейкоб, а не я. Легко могло получиться наоборот.

В глубине души я этому рад и оттого чувствую себя полным дерьмом.

Я мучаюсь вопросом: что сказал детектив моему брату? И зачем вообще мама отвезла Джейкоба в участок? Может, потому она сейчас так расстроена: это не печаль, а вина? Такое я могу понять. Если бы я пошел к копам и сказал, что видел Джесс живой и голой раньше в тот день, помогло бы это Джейкобу или стало бы только хуже?

Не уверен, как мама пьет чай, поэтому добавляю в него молока, сахара и несу кружку наверх. Мать сидит на постели с подложенной под спину подушкой. Увидев меня, она начинает плакать.

– Мой мальчик, – говорит она, когда я присаживаюсь рядом с ней, и обхватывает ладонью мою щеку. – Мой прекрасный мальчик.

«Это она обо мне или о Джейкобе? Да какая разница».

– Мам, что происходит? – спрашиваю я.

– Джейкоб останется в тюрьме… на две недели. Потом его снова привезут в суд, чтобы решить, достаточно ли он дееспособен, чтобы выдержать процесс.

Ладно, я, может, и не большой ученый, но держать в тюрьме человека, который, вероятно, не способен выдержать суд, по-моему, не лучший способ проверки, так ли это. Я о том, что, если кто-то не в состоянии выдержать судебное разбирательство, как можно держать его за решеткой?

– Но… он ведь не сделал ничего плохого, – говорю я и осторожно кошусь на мать. Вдруг ей известно больше, чем мне?

Если даже известно, она этого не показывает.

– Кажется, это не имеет значения.

Сегодня на обществоведении мы говорили о краеугольных камнях правовой системы нашего общества: вы невиновны, пока не доказана ваша вина. Сажать человека в тюрьму на то время, пока вы решаете, что с ним делать дальше, – разве это не противоречит соблюдению презумпции невиновности и сохранению для обвиняемого шанса оправдаться? Скорее это показывает, что вы уже признали его преступником, и он может не сомневаться, где ему предстоит провести ближайшее будущее.

Мама рассказывает, как Джейкоба заманили на беседу с детективом. Как она побежала искать адвоката. Как Джейкоба арестовали у нее на глазах. Как он отбивался от бейлифов, когда те попытались схватить его за руки.

Я не понимаю, почему этот адвокат не смог добиться, чтобы Джейкоба освободили и он вернулся домой. Мало я прочел романов Гришэма? Мне прекрасно известно, что такое случается сплошь и рядом, особенно с теми, кто раньше не привлекался к суду.

– И что теперь будет? – спрашиваю я.

Я имею в виду не только Джейкоба. А вообще нас. Все эти годы я хотел, чтобы Джейкоба не было, а теперь его нет дома, и как я буду есть свой суп, зная, что мой брат сидит за решеткой? Как я встану утром и пойду в школу, делая вид, будто ничего не случилось?

– Оливер, адвокат, говорит, что людей часто выпускают из-под ареста. Полиция получает новые доказательства, и тогда изначально подозреваемому позволяют уйти.

Мама цепляется за эту мысль, как за магический оберег, заячью лапку. Джейкоба выпустят, и мы снова будем жить как прежде. Не важно, что раньше наша жизнь не была такой уж восхитительной, и освобождение из-под ареста не означает, что вся история будет полностью стерта из памяти и забыта. Представьте, вам пришлось провести двадцать лет в тюрьме за преступление, которого вы не совершали, а потом вас оправдали благодаря анализу ДНК. Конечно, вы теперь свободны, но прошедших двадцати лет не вернешь. И вы не перестали быть тем парнем, который сидел в тюрьме.

Сказать все это маме я не решаюсь и уверен, ей не захочется слышать такие слова, поэтому беру с ее прикроватной тумбочки пульт и включаю стоящий на комоде у стены телевизор. Показывают новости, ведущий прогноза погоды предсказывает штормовой ветер на следующей неделе.

– Спасибо, Норм, – говорит ведущая. – Срочная новость по делу об убийстве Джессики Огилви… Полиция арестовала восемнадцатилетнего Джейкоба Ханта из Таунсенда, Вермонт, в связи с этим преступлением.

Мама застывает. На экране появляется школьная фотография Джейкоба. Он в полосатой синей рубашке и, как обычно, не смотрит в камеру.

– Джейкоб учится в последнем классе таунсендской старшей школы, жертва была его наставницей.

Охренеть!

– Мы будем держать вас в курсе того, как развивается эта история, – обещает ведущая выпуска новостей.

Мама берет пульт. Мысль, что она хочет выключить телевизор, не подтверждается, так как пульт летит прямо в экран, раскалывается надвое, а экран покрывается трещинами. Мама ложится на бок.

– Принесу швабру, – говорю я.

Посреди ночи я слышу какой-то шум на кухне. Осторожно спускаюсь вниз и вижу маму: она роется в ящике и вытаскивает из него телефонную книгу. Волосы у нее распущены, ноги босые, на подбородке следы зубной пасты.

– Почему его нет в рубрике «Органы власти», – бормочет мама.

– Что ты делаешь?

– Я должна позвонить в тюрьму, – говорит она. – Он не любит, когда темно. Я могу принести ему ночник. Пусть они знают, что я готова принести ночник, если это поможет.

– Мам… – (Она берет телефон.) – Мам… тебе нужно лечь.

– Нет, мне нужно позвонить в тюрьму, – заявляет она.

– Сейчас три часа ночи. Там все спят. – Я смотрю на нее. – Джейкоб спит.

Мама поворачивается ко мне:

– Ты и правда так думаешь?

– Да, – отвечаю я, но слова с трудом протискиваются сквозь вставший в горле ком. – Да, я так думаю.

Вот чего я боюсь:

что самое любимое занятие Джейкоба превратилось в неконтролируемую страсть;