всех экономических отношениях”. Таким образом, простота не является изначальной: напротив, именно структурированное целое придает смысл простой категории и именно оно в результате долгого процесса и в исключительных обстоятельствах способно произвести экономическое существование определенных простых категорий»[96].

Речь, по сути, идет о том, что самостоятельное существование некоторых простых форм становится возможным лишь при их выдергивании из метаморфоза, то есть неотении. Напрямую Альтюссер так не говорит, но имеет в виду именно эту модификацию, внесенную Марксом в гегелевскую диалектику:

«“Введение” <Маркса> – это одно долгое доказательство следующего тезиса: простое всегда существует только в сложной структуре; всеобщее существование простой категории никогда не является изначальным, оно появляется только в результате долгого исторического процесса, как продукт чрезвычайно дифференцированной общественной структуры; поэтому в реальности мы никогда не имеем дела с чистым существованием простоты… но лишь с существованием “конкретного”, т. е. сложных, структурированных вещей и процессов. Именно этот фундаментальный принцип совершенно несовместим с гегелевской матрицей противоречия»[97].

Итак, обмена товара на товар в чистом виде как единичного, но регулярно возобновляемого акта не существует. Это же применимо к простому атомарному производителю как субъекту чистой экономики. Конечно, утверждение, что простое всегда существует только в сложной структуре и вообще существование «простого» никогда не является изначальным, довольно опрометчиво, но вот разделить исходную простоту и «вторичную простоту» – это действительно важный методологический ход, ибо многие, а может, даже и наиболее существенные вещи человеческого мира появляются на свет благодаря вторичному упрощению, однако не путем редукции, а путем неотении.

То же простое товарное производство является, конечно, простым элементом, который может быть извлечен путем деконструкции из феномена товаропроизводящей экономики, но оно не является исторически первичным. Неразвитость товарного производства есть прежде всего знак его несамостоятельности, а не его простоты. Тут можно вспомнить тотальный поэзис как первичную форму производства вещей, неотделимых от их символической составляющей и от принадлежности к универсуму социума, когда производимые вещи достаточно скупо и дозированно поступали в товарообмен, притом что главные вещи вообще не подлежали отчуждению, повинуясь собственному неспешному метаболизму, как и в последующую эпоху эйкономии. Наконец, можно обратиться к типичному для Средневековья субъекту хозяйствования, к монастырю. Ведь натуральное хозяйство предполагало и фрагментарный товарообмен, который, разумеется, отнюдь не был простым и универсальным, а, напротив, зависел от превышающего его размерность целого, когда труд мог выступать как разновидность аскезы и послушания. Производство простых товаров, действительно не отягощенных ничем внеэкономическим, становится реальностью лишь в условиях развитой диверсифицированной экономики – и влияние денег на вторичную упрощенность становится решающим.

Аналогичным образом дело обстоит и с гомогенным простым государством, ведь и оно как бы кристаллизуется путем избавления от бесчисленных осложнений и разнородностей, то есть гомогенное, контрактное государство является таковым потому, что оно гомогенизировано, приведено к общему знаменателю и может теперь – только теперь – быть разложено на простые элементы, например на отдельные ветви власти, соотношение которых подчиняется социально-политической рациональности. Наконец, само линейное дисциплинарное время есть наиболее яркий образец вторичной, ретроспективной простоты и всеобщности. Синтез однородного времени не только предшествовал синтезу гомогенного государства, но и всей сумме дисциплинарных практик, в частности экономике и технике. Но одно дело образование абстрактно-всеобщего внутри конкретного – такое всеобщее может все равно оставаться лишь чем-то гипотетическим в качестве самостоятельной реальности, – и другое дело неотеническая революция, приостанавливающая развертку имманентности и предоставляющая полноту бытия различенному, но прежде несамостоятельному моменту.

2

К приведенным образцам вторичного упрощения мы еще вернемся, теперь же следует добавить сюда еще кое-что. Следующий пример вторичного упрощения совсем из другой оперы: это получившая распространение и прочно закрепившаяся так называемая эстетика ми-ми-ми, символом которой все еще можно считать котят в корзинке. На эту роль также претендуют стильно подстриженные собачки, еноты-енотики, Тимур и Амур (неразлучные друзья козел и тигр, о которых, правда, уже подзабыли). Но сюда же относятся и «подстриженные» пейзажи, все трогательное, умиляющее, обезвреженное, но при этом простое как три копейки.

Именно это обстоятельство для нас наиболее важно. Не причастность к китчу, достаточно очевидная, а регрессия или возврат к азбуке эмоций. К некоторым чувственным квантам, из которых можно сочинить собачий вальс умиления и трогательности. Вспомним опять нашу любимую предысторию: дети учатся быть людьми по зверям, подобно тому как читать учатся по слогам. В детских книжках и букварях присутствуют лисичка-сестричка, зайчишка-зайчик серенький, мишка косолапый и так вплоть до ослика Иа-Иа, который являет собой воплощенный квант философского умонастроения, тоже общепонятный и трогательный. Но заканчивается эмоциональная азбука букварей, начальная школа эмоций, и люди вступают в мир рессентимента, двойного дна, double bind, в мир затейливых психологических фигур и неустранимой амбивалентности. В известном смысле искусство и занималось освоением этого мира: подвиг художника, если можно так выразиться, был неразрывно связан с психологическим мастерством, многозначностью и многоплановостью. Устремленность в этом направлении и знаменовала собой путь высокого искусства.

Взрослые, конечно, всегда скучали по этим простым эмоциональным кубикам, по азбучным истинам чувства, и время от времени возвращались к ним – но не напрямую, а используя ребенка как посредника. Однако любое претендующее на подлинность искусство и всякая настоящая мысль были достойны своего имени лишь постольку, поскольку не ограничивались азбучными истинами.

Эстетика ми-ми-ми ознаменовала решительный возврат к букварю и азбуке, правда, без признания этого факта. Но зато выпала важная спектральная составляющая – чувство, заставлявшее прежде стыдиться подобных предпочтений, предаваться им тайком, а публично заявлять о своем интересе к Шенбергу и Паулю Клее. И кто только ни разоблачал это лицемерное прикрытие! И вот, кажется, оно практически исчезло, чему, несомненно, способствовала открытость соцсетей, когда утаивать искренние предпочтения, в сущности, бесполезно.

Естественно, возникает вопрос: «Как оценить эту планетарную регрессию? Можно ли оценить ее в духе неотении, возращения к первоначалам, в ходе которого осложнения были преодолены как помехи?» В список шумов и осложнений, понятное дело, попадают и Шенберг, и Поль Валери, и Гегель – все они, конечно, сохраняют своих адептов, но им, этим адептам, никто уже больше не собирается отдавать честь, записывать их в рыцарей высокого искусства – пусть тусуются в своих клубах по интересам…

Не расценить ли тогда фиксацию эстетики ми-ми-ми в духе впадения в детство, нарастающего маразма или продолжающегося дрейфа к краям остывающей Вселенной Духа, когда энергии одухотворения только и хватает, что на детский лепет? Поразительным образом дать убедительный ответ исходя из анализа чистого дискретного случая не представляется возможным, о чем не раз писал, например, создатель тектологии Александр Богданов, анализируя схематически тождественные случаи, которые могут оказаться свидетельством прямо противоположных процессов:

«Что из