этого следует? То, что ход дезорганизационного процесса в схеме таков же, как и организационного. Другими словами, в схему не приходится обязательно вносить идею тектологического прогресса. Как системные дифференциации, так и последующая консолидация могут быть моментами тектологического регресса. Например, в инфекционной болезни выработка соответственных “антитоксинов”, противоядий организма, есть весьма типичная схема дифференциации; но она в иных случаях может идти за счет нарушения равновесий живого целого. Смерть и затем разложение тела являются тогда весьма естественным продолжением такой дифференциации; а завершается весь процесс тем, что на месте нарушенных органических равновесий окажутся новые и в известном смысле гораздо более устойчивые – “неорганические”. Переход в “мертвую” материю здесь также есть консолидация, хотя и на низшем тектологическом уровне»[98].

Это значит, что принципиально важны сопутствующие обстоятельства и границы хроноизмещения интересующего нас феномена.

С позиций восходящей формации капитализма выделение самостоятельных квантов-первоначал было безусловным прорывом, без которого ни рост производительности труда, ни индустриализация не имели бы места. Но с этим же обстоятельством были связаны и важнейшие проблемы капитализма, его системные противоречия, как раз те, о которых говорил Маркс. Самостоятельность формулы Д – Т – Д, ее неосложненность ничем посторонним как раз и лежит в основе эксплуатации труда капиталом, в основе «чистогана», поскольку чистый, ничем не осложненный акт товарного производства и есть чистоган.

Прибегая к метафоре связанности и развязности, можно сказать, что сдерживающая связка исчезла и валентные элементы образовали новый синтез: произошла ядерная реакция. Производство и обмен, ничем больше не осложненные – ни ограничениями тотального поэзиса, ни практикой кастовых взаимоотношений, ни верой, ни совестью, – набрали надлежащую скорость, как если бы была устранена сила трения; собственно, она-то и была устранена. Эта прибавка скорости в политэкономии получила название «Рост производительности труда», но она может быть выражена и напрямую как скорость дистрибуции вещей. Стыковка производства и обмена без отягчающих обстоятельств выделила новое универсальное топливо – деньги, поначалу чисто имманентное, так сказать, топливо для внутреннего сгорания. Деньги оказались неоценимым катализатором, без применения которого дистрибуция вещей не может достичь той скорости и интенсивности, которая получила имя производящей экономики. В известном смысле наличие подобных скоростей есть сущностная характеристика капитализма, поэтому он и немыслим без универсализации денег.

То есть процесс по-настоящему стартовал, когда реагенты были извлечены из многочисленных вхождений и соединений друг с другом. В каком-нибудь из возможных миров с этого могло бы все и начаться, но подлинная универсализация денег была запущена после вторичного упрощения, после чего новая формация приобрела собственные развитые формы. Понятно, что возникает вопрос о дальнейшем упрощении, и для ответа следует всмотреться в последовательность хроноопераций, посредством которых и возник капитализм. Что именно происходило? Деньги прекрасно соединяли товары друг с другом, создавая активный край – запросы на очередной, на следующий товар; при этом они накапливались, словно горючий материал, в узловых точках, как производственных – и тогда речь шла о капитале, – так и в виде «сбережений». И, разумеется, проникали во внутренний мир, где тоже совершали определенную работу по созиданию homo oekonomicus, идеального производственного агента.

Но топливо денег проникло и во внутренний мир агентов, так что идеальный катализатор производства и дистрибуции вещей оказался встроенным в самые глубины человеческой психологии: фермент был включен в метаболизм внутреннего мира субъекта, затронув весь фронт человеческого в человеке. Еще Гоббс рассматривал денежные потоки как кровеносные сосуды внешнего круга кровообращения. Что ж, теперь и внутренний круг жизнеообращения, куда входят циркуляция желаний, планов, замыслов, образов, если угодно, вся совокупная внутренняя рефлексия, – теперь и в этом круге присутствуют деньги наряду с производными эроса (либидо) и воли к бессмертию.

В какой-то мере это стало результатом «вторичного осложнения» после вторичного упрощения. Если тотальная сберегающая экономика вынесла за скобки все примеси и посторонние включения, препятствовавшие производственным актам и актам обмена набрать надлежащую скорость, то она же дала зеленый свет и «избыточным» денежным оборотам на холостом ходу, способствуя тем самым внедрению денежных потоков по всему фронту человеческого в человеке. Тут, однако, возникла интересная проблема, состоящая в том, что в своем новом, бонусном применении деньги вышли за пределы прежней юрисдикции оптимального катализатора экономического в экономике и стали катализатором и регулятором некоторых важнейших побуждений человеческого в человеке. Сколько вердиктов было вынесено на сей счет – не перечесть: от проклятий в адрес «чистогана» до тезисов в духе Монтеня о том, что деньги – это великая вещь, поскольку они сравнивают все неравенства; сюда же примыкает и афоризм Ларошфуко: «То, что достается нам за деньги, обходится нам дешево».

Но почти без внимания осталась другая, не менее, а может быть и более, важная сторона проблемы, заключающаяся в том, что это экзистенциальное расширение, проникновение денег в метаболизм внутреннего мира, вошло в противоречие с принципами максимальной эффективности сберегающей экономики. Присвоение и обобществление денег в качестве языка воображения, казалось бы, должно было побудить к еще большей производственной и вообще экономической самоотдаче – ну или к вселенскому протесту против всевластия денег, ибо казалось, что третьего не дано.

Но в ХХ столетии человечество провело грандиозные эксперименты по редуцированию денег и даже их полной отмене. Советская Россия, СССР, Куба и другие страны соцлагеря лишили деньги всевластия – и результат оказался печальным.

Во-первых, из экономики был изъят проверенный катализатор, что пришлось компенсировать неимоверной накачкой революционной энергии и приливами энтузиазма, напоминавшими закат солнца вручную (поскольку приливы энтузиазма никак не желали следовать регулярности морских приливов, их приходилось заменять вливаниями). В Камбодже времен Пол Пота деньги и вовсе упразднили, акты производства и обмена (то есть собственно экономика) осуществлялись с невероятным скрипом, а уровень несчастья, выпавшего на долю граждан, намного превысил всю несправедливость чистогана…

Пессимистический вывод из этих экспериментов гласит: «Деньги, конечно, зло, но человеческая природа неисправима, в силу чего они просто являются наименьшим злом».

Оптимистический же вывод звучал так: «Просто время еще не пришло отказаться от денег, но когда вопросы материального благополучия будут решены, когда созреют материальные предпосылки для коммунизма – вот тогда деньги можно будет и упразднить. И каждый следующий эксперимент по ограничению их всевластия будет приносить все лучшие результаты».

Увы, оба вывода, как сейчас выясняется, оказались попаданиями пальцем в небо. Зато на горизонте обрисовалось нечто третье, что пока еще не обрело форму отчетливого аргумента. Звучит это подтверждаемое предположение примерно так: «Деньги – надежный регулятор и хороший катализатор дистрибуции вещей, но вполне возможно, что не единственный». Дело, однако, еще в том, что и в качестве нового алфавита воображения данный регулятор тоже не так плох, как