думал, что его семья погибнет в ужасной аварии, ему приходилось делать шаг назад и «думать обратно». Эта нейтрализация давалась ему с трудом, и иногда он так и застревал на пороге – что в школе, что дома.

В гимназии навязчивые мысли усилились из-за страха перед инфекциями, особенно распространяемыми через уколы. Стоило Матсу сесть на скамейку, как он начинал мысленно искать по всему парку брошенные наркоманами шприцы. Из-за страха перед шприцами он стал бояться самого себя. Его мать поняла, что дело плохо, и Матс прошел курс экспозиционной терапии, где научился справляться с беспокойством.

Неудивительно, что мысли мало-помалу вторглись в его отношения. Матс рано понял, что он романтик и что любовь для него важнее, чем для многих его сверстников. Пока друзья строили планы насчет тренировочного лагеря или следующей вечеринки, Матс страстно желал повзрослеть и найти любовь всей своей жизни.

Все вышло совсем не так.

«Еще до знакомства со своей девушкой я много думал об отношениях. Подходит ли она мне? Я правда влюблен? Или просто хочу быть влюбленным? Хорошо ли с точки зрения морали быть с кем-то, если я так сильно сомневаюсь?»

Некоторые социологи связывают эти вопросы с культом подлинной жизни, свойственным эпохе позднего модерна. Однако подлинность – понятие многозначное. Под подлинным здесь понимается не хайдеггеровский человек с его бытием-к-смерти и не несклонный к рефлексии боец Жана-Поля Сартра, который осознает свою свободу и не винит в неудачах свою «природу». Здесь речь идет скорее о той подлинности, что ищет внутреннюю природу. Ту внутреннюю природу, которой можно предоставить принятие решений и на которую можно равняться всю оставшуюся жизнь. Жизнь может продолжаться, лишь когда эмоциональное «ядро» – действительно ли я влюблен? – отделено от слоев, затемняющих внутренний мир[396].

Матс подчеркивает, что все это – не гедонистический самоанализ. Чувство ответственности по отношению к девушке настолько велико, что одни только сомнения заставляют его чувствовать себя виноватым, будто он ей уже изменил. Разве она не имеет права жить с уверенным в своих чувствах человеком?

«Я с ней кое-чем поделился, да, кажется, зря, из-за таких слов и возникает неприязнь. Очень болезненный момент, речь ведь об отношениях. Я понял, что думаю только об этом, надо что-то делать. Я снова начал ходить на терапию. Но я все сомневался, действительно ли дело в навязчивых мыслях. Я стал чаще спрашивать себя: кто я?»

Вскоре подруга Матса забеременела.

«Терапия вышла довольно странная, я же начал с сомнений по поводу своих отношений. Потом стало известно о беременности, и это было так… Все стало намного серьезнее, потому что семья – это обязательства на всю жизнь. Если ты в отношениях несколько месяцев, ты себе такое и представить не можешь».

Некоторые из великого множества книг по самопомощи на тему «уйти или остаться», вероятно, подтолкнули бы Матса к расставанию. Обсессия или не обсессия – сомнения и романтика плохо вяжутся друг с другом. И наконец: как может думающий человек, не раз видевший, как сильная любовь превращается в брак, балансирующий на грани кошмара или чего похуже, испытывать еще что-то, кроме сомнений?

Пациенты с тревожными расстройствами иногда узнают от терапевтов, что здоровые люди, которые чувствуют себя в своем окружении уверенно, тоже в каком-то смысле жертвы иллюзии. Нельзя избежать неопределенности. Возможно, Фрейд был прав и мы действительно загоняем всевозможные извращения поглубже в себя. У нас может даже случиться психотический приступ, и мы убьем любимого человека. Еще вероятнее, что однажды мы разведемся с мужем или женой, поссоримся и увидим, как наша глубокая любовь превращается в еще более глубокое отвращение.

Отрицать эти риски – значит отрицать, что наше знание о мире есть и останется несовершенным. И все же любовные баллады и романтико-приключенческие фильмы твердят нам, что сверхъестественная определенность даруется там, где есть единение двоих. Фейерверк образов и историй учит нас, что мы обязательно найдем точку опоры. Только на этом, по существу, и основано расколдовывание. Отчуждение, тревога, депрессия – любое горе можно победить при помощи «того самого» или «той самой»[397].

Словно для того, чтобы добавить путаницы, инструменты, при помощи которых нам предлагается отыскать «того самого» или «ту самую», проговариваются о рационализированном процессе, в котором предначертаниям судьбы и звезд почти нет места. Как, например, «любовь», столь безграничная и таинственная, так неохотно соединяет богатого с бедным, полуграмотного с хорошо образованным или толстого с подтянутым и мускулистым?

Еще в 1950-е годы немецкий психоаналитик Эрих Фромм описал, как выбор партнера отражает рациональность капиталистического рынка. Когда мы выбираем партнера, у нас на руках разные «капиталы» – привлекательность, успех, умение вести интересный разговор, и наши капиталы должны не уступать чужим, а лучше – превосходить их. Этот процесс похож на финансовую сделку с целью максимального увеличения прибыли, и часто влюбленность можно обернуть именно в эту сторону: чувство, что ты выиграл, сорвал куш[398].

Уже за пятьдесят лет до того, как сайты знакомств утвердили этот механизм сортировки, Фромм предупреждал, что любовь в культуре потребления становится пассивной. Активное «любить» уступило место пассивному «быть влюбленным». Способность поддерживать друг друга и в горе, и в радости сменилась тревожным взглядом, прикованным к вращающейся стрелке компаса эмоций.

У Фромма это один из немногих анализов, не основанный на выявлении бессознательных процессов. Многие открыто признают, что под любовью они подразумевают не что иное, как похоть и влюбленность. Говорят, что сам Фромм, несмотря на свой имидж высоконравственного гуру любви, изменял всем своим женам[399].

В Матсе тоже живет это обещание влюбленности, слияния и смерти эго. Страсть, которую Платон, Спиноза и большая часть западных философов осуждали как недостойную просвещенного разума, в мире Матса символизирует лучшее, что может испытать человеческое существо. Его печалит, что возможность снова и снова испытывать это опьянение в его новой жизни – жизни родителя маленького ребенка – теперь невозможна. Эта печаль делает навязчивые мысли о вечном несчастье более чем реалистичными.

«Для моих сомнений имелись основания, поэтому те сомнения ощущались иначе. Постоянное желание мыться или страх перед шприцами… Ты знаешь, что это ненастоящие тревоги. Просто знаешь. Но отношения – это такая сложная область… Влюбленность, ту страстную влюбленность, которую я испытал в гимназии, я больше никогда не смогу пережить. Я это знаю».

Если влюбленность – путеводная звезда, то неудивительно, что при формировании пары решающим критерием является сексуальное влечение. Это, как показала израильский социолог Эва Иллюз, тоже молодой феномен. Еще в XIX веке красота ассоциировалась как с телом, так и с