торговец с Кавказа. Звучит ли скорбная речь персидского царя, будто пушкинский Борис Годунов говорит в царских палатах. Один образ сменяет другой, метафора следует за метафорой.

Впервые в греческой поэзии Тимофей сравнит зеленую волну с драгоценным камнем — «изумрудногривое море». И пусть на наших глазах растреплется эта изумруд-гривы, сверкнет где-то в темной глубине злат стремень древнерусской «трудной» повести — и вдруг восстанет из мрака тютчевский морской конь:

О, рьяный конь, о конь морской, С бледно-зеленой гривой…

Ранняя лирика Тютчева зиждется на туманных, почти мифологических представлениях милетского философа Фалеса: его космогоническая вода сродни гомеровскому океану. «Все полно богов», — скажет Фалес. Старый титан Океан проиграет сражение молодым богам, и его прекрасная дочь Амфитрита станет женой нового морского царя Посейдона. Сам Океан обовьется змеиным кольцом вокруг земли. И будет начертано в Древней Голубиной книге сорока пядень: «Океан-море всем морям отец: окинуло то море весь белый свет, обошло то море окол всей земли». И скажет Тютчев:

Как океан объемлет шар земной, Земная жизнь кругом объята снами.

Свободная стихия моря, державная крепь земли — две противостоящие друг другу силы представляются Тимофею Милетскому равнозначными и равноценными. На высоком холме у походного шатра стоит не Петр Великий — стоит владыка Азии, когда-то научивший фригийского земледела плесть причальные канаты и наводить над пучиной мосты. Он глядит скорбным взглядом на горящие вдали корабли Персиды. Там, среди обломков, гибнет в волнах и безвестный фригиец, но перед смертью он грозит самому Посейдону, веря в чудесную способность азийского самодержца замкнуть во взор бушующее море. Так изображается и в державинских стихах восседающая на троне богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды:

И взглядом вдруг одним очей Объемлющу моря и сушу.

Взор, замыкающий мир, — таков философский смысл единодержавия, соляной постулат земли, краеугольный тезис камня, известный еще древнему поэту. Этот взор, быть может, и прекрасен, если не отуманен вином и кровью.

В 1993 году на пустынных эдинбургских подмостках режиссер Питер Селлерс поставит Эсхиловых «Персов». Он нахлобучит на восточного царя черный берет Саддама Хусейна, закнопит эллина в американскую униформу. Звон железных копий он сравнит с артиллерийской канонадой у берегов Персидского залива, а солиста древнегреческого хора — с корреспондентом CNN, ведущим репортаж из печального Багдада:

Азия больше не будет Жить по персидской указке. Перевод С. К. Апта

Эта эдинбургская постановка — прямолинейное зеркальное отражение античной трагедии. Грозный царь в тиаре и шафрановых эвмаридах, сновидящая Атосса с пшеничной лепешкой в руке, усталый гонец от взморья Саламина — все превращаются по мановению режиссерской палочки в плоские флатландские фигуры. Причудливо изрезанный морской берег там выпрямляется в линию Евклидовой геометрии. Река высыхает со стороны дна и остается только речная гладь, в которой отражается квадрат абстрактного человека Симонида, пронзенный огненным пунктиром стрелы.

С восемнадцатого века европейские переводчики Пиндара скрипят перьями над зеркальным свободным стихом без метра, без рифмы, без музыки. Выведенная на бумаге буква зеркального свободного стиха, омытая живой водой, образуется в мертвую кляксу. Ибо зеркальность — это свобода, несвободная от другой свободы.

Но стоит нам лишь оторвать взгляд от завороженной речной глади — и огромный, многомерный мир засияет вокруг: протянутся золотые нити от Волги в Грецию, зазвучат в синеватой эгейской мгле песни Орфея, зашумит веслами ладья, украшенная яхонтами, черными сибирскими соболями и рытым бархатом.

И тогда не волоокая Амфитрита, а океан-море увенчается блистательным венцом из рыб. И тогда Аполлон, обладающий даром прорицания, поименутеся «вещим», а бог войны Арес сорвется с шелковой тетивы и врежется в битву настоящей каленой стрелой.

Через трижды восемь столетий летит, точно солнечный луч, золотое чистое слово Тимофея Милетского. Оно найдет отзвук в нашем сердце, когда, преломясь через хрустальные линзы русской культуры, заиграет радужным семицветьем родного языка. Другой путь разобьется о хлебниковские камни глухоты:

Горе моряку, взявшему Неверный угол своей ладьи И звезды. Горе и вам, взявшим Неверный угол сердца ко мне. * * *

Бобэоби

Тайна одного стихотворения Велимира Хлебникова

Напечатанный на дешевой оберточной бумаге, этот необычный сборник — «Пощечина общественному вкусу» — увидит свет в декабре 1912 года. Его первую страницу украсят стихи Велимира Хлебникова, отразившие трепещущие зарницы «самовитого» слова:

Бобэоби пелись губы, Вээоми пелись взоры, Пиээо пелись брови, Лиэээй пелся облик, Гзи-гзи-гзэо пелась цепь. Так на холсте каких-то соответствий Вне протяжения жило Лицо.

Случится шум. Всеведущий газетчик Гомункулус, он же Давид Заславский, прочтя малопонятные ему строки, с ехидцей растолкует читателям: «Общественный вкус требует смысла в словах. Бей его по морде бессмыслицей! Общественный вкус требует знаков препинания. Надо его, значит, ударить отсутствием знаков препинания. Очень просто. Шиворот-навыворот — вот и все». Следом многие сочтут «Бобэоби» тарабарщиной. Но заумь ли это?

I

«Ханская ставка»