бога огня и его веселый плеск». Действительно, однажды божество счастливых мгновений — кудрявый мальчик, похожий на Эрота, — уже преподнес поэту портрет, пылающий красками любви:Мизинич, миг, Скользнув средь двух часов, Мне создал поцелуйный лик, И крик страстей, и звон оков.

Это, конечно, навеяно древнегреческим мотивом об узах Гименея и освящено пушкинскими строками: «О дева-роза, я в оковах, но не стыжусь твоих оков». Здесь видение прекрасного лика у Хлебникова традиционно соединяется с золотым звоном оков. Затем это повторится в «Бобэоби». Чьи же чары околдовали поэта?

III

Эта удивительная женщина — легенда русского серебряного века. Дочь царского генерала из рода маркизов де Мерикур, она поражает современников своим ясным обликом, своей лучистой одухотворенностью. График Всеволод Воинов вспоминает, что «душа ее была похожа на кристалл, в одно и то же время прозрачный и отражавший мир под самыми неожиданными углами и гранями». Так же прозрачны и светлы ее живописные и литературные произведения, в которых теплая христианская любовь сочетается с какой-то первозданной созерцательной жизнерадостностью, рождая чувство сияющей слитности святой земли и святого неба.

Образ Елены Гуро, исповедуется Хлебников, связан с ним многими незримыми нитями. Молодой непризнанный поэт, скитавшийся по сумрачному Петербургу, обретает в доме художницы покой и заботу. «Наконец-то поэта, создателя миров, приютили, — записывает она. — Конечно, понимавшие его, не презиравшие дыбом волос и диких свирепых голубых глазищ».

Хлебников ошеломляет ее своими стихами, где огромный поющий блистающий мир, ломая старые каноны, возвращает звуку и слову первоначальную дикую красоту. Его крылышкующие золотописьмом кузнечики, грустинки вечерних кустов будоражат воображение, и Елена Гуро, подражая воркующей речи лопарей, запечатлевает словесный пейзаж любимой Финляндии:

Это-ли? Нет-ли? Хвои шуят, — шуят Анна-Мария, Лиза — нет? Это-ли? Озеро-ли? Лулла, лолла, лалла-лу…

Богослов Павел Флоренский изумится словом «шуят», передающим непрерывный гул вековых сосен: «Это убедительно. Ну, конечно, хвои „шуят“, а не делают при ветре что-либо другое; звук их непрерывен, а шуметь может только прерывистый, прерывающийся колебаниями звук листьев: м в слове „шум“ — есть задержка и разрыв звука». А может быть, это слово, подобно хлебниковскому «бобэоби», возникает из дальней переклички с зырянским: джои, зато, черы, шуян?

Обоих поэтов сближает светлый пантеистический взгляд на природу, где уитменовские листики травы не меньше поденщины звезд: только хлебниковским творениям присуща звонкая экспрессионистичность и рациональность, а вселенная Гуро лучиста, нежна и почти трансцендентна, как греческий можжевельник на лесной вечере. Творчество обоих не укладывается в прокрустово ложе футуризма: как истинные творцы, они строят свои прекрасные корабли выше фраппирующих «пароходов современности». Эти корабли гениально просты и искусны, как варяжские шнеккеры, поскольку оба корабела в своих помыслах божественно чисты, словно Адам и Ева до грехопадения.

Елена Гуро скончается от лейкемии на тридцать седьмом году жизни. Ее смерть Хлебников воспримет как свою собственную. Неожиданно он нарисует портрет умирающей художницы: у нее «белое как мел лицо, чуть сумасшедшие черные, как березовый уголь, глаза, торопливо зачесанные золотистые волосы». Этот образ лишен жизнерадостности «Бобэоби»: кажется, сама барышня Смерть водит огорченным пером.

На посмертной выставке картин и рисунков Елены Гуро, открывшейся в конце 1913 года, поэт увидит на полотнах дивную серебряную сагу солнца, сосен и камней безвременно ушедшего мира. Ему представится, что он уже чует за спиной дыхание смерти:

На полотне из камней Я черную хвою увидел. Мне казалось, руки ее нет костяней, Стучится в мой жизненный выдел. Так рано? IV

Судьба отпустит Хлебникову ровно столько, сколько и Гуро. Он еще переживет первую мировую войну и гражданскую бойню. Поэт услышит в революции бушующую разинскую стихию возмездия и без колебаний встанет на сторону народа, ибо с юношеских лет считает соучастником своего поэтического труда русского крестьянина, который за него возделывает землю и сеет хлеб:

Я оттуда, где двое тянут соху, А третий сохою пашет.

Его идеи возрождения славянского мира и слияния с азийским космосом найдут отзвук в «скифских» теориях Александра Блока и Сергея Есенина. Представление поэта о равенстве и единстве различных культур материка окажется куда гуманистичней европоцентристского взгляда, который в российских условиях неизбежно приобретает зловещий мизантропический оттенок.

Жизнь поэта во время революции полна невзгод и скитаний: он живет то в Москве, то в Харькове, то в Баку. Весной 1921 года Хлебников отправится с Красной Армией в персидский поход, по дороге отстанет от отряда и целый месяц будет бродить по Ирану, питаясь выброшенной на берег мелкой рыбешкой. Местные жители примут его за дервиша и нарекут Гуль-муллой — священником цветов.

Так сбудется давнее пророчество Елены Гуро: «не быть, не быть тебе ни сытым, ни угретым». Он и погибнет, ночуя в глухом новгородском лесу на земле, среди опалых листьев. Как тогда, при известии о кончине художницы, у него отнялись руки, так и теперь, перед собственной смертью, поэт потеряет дар ходьбы.

Велимир Хлебников умрет тридцати шести лет от роду в Богом забытой деревеньке Санталово. Задолго до трагической гибели он напишет автоэпитафию, где восславит святую любовь к Родине и высокое достоинство русского поэта:

Трость для свирели я срезал Воспеть Отечества величие, Врага в уста я