горячей пеной по небу в шесть мечей сверкают башни и блестят латинским маслом

Аллюзии на таинственного Тьмутараканского болвана, упоминаемого в «Слове о полку Игореве», обнаруживаются в поэме Александра Введенского «Суд ушел» (1930). Суд воспринимается поэтом как древнее идолопоклонническое действо, связанное с жертвоприношением: «Это дурной театр, — говорит он. — Странно, почему человек, которому грозит смерть, должен принимать участие в представлении». Здесь преступник предстает не перед Богом («Бог, Бог, где же Ты?»), а перед неким «окружным сосудом» (опять обэриутская игра слов: суд — сосуд). Поэт наделяет преступника чертами языческого идола, совершившего тяжкий грех Христоубийства:

стал убийца перед ними и стоял он в синем дыме и стоял он и рыдал то налево то направо то луна а то дубрава… что рыдаешь что грустишь ты престол и кровопийца а кругом стояла тишь обстановка этой ткани создалась в Тьму-Таракани

Наконец, в стихотворении «человек веселый Франц» (1930), где звучит тема зловещего пророческого сна, отнюдь не случайно упоминаются грозные природные предзнаменования, сопровождавшие и трагический поход князя Игоря: «молча молнии сверкали звери фыркали в тоске». Это лишний раз доказывает, что древнерусские поэтические мотивы, постоянно встречающиеся в произведениях Александра Введенского, являются той устойчивой доминантой, которая позволяет распознавать создаваемые автором символические ряды. Известно, к примеру, что в хрестоматийной «Элегии» (1940) Александр Введенский также воспроизводит образность «Слова о полку Игореве»: «Не плещут лебеди крылами над пиршественными столами, совместно с медными орлами в рог не трубят победный» (парафраз «въсплескала лебедиными крылы», «убуди жирня времена»). Вообще пиршественная символика неизменно связывается у поэта с такими понятиями как «лебеди» и «трубы». В «Значенье моря» (1930) он, в частности, пишет: «это мы увидим пир на скамье присядем трубной».

II

Свадьба Рыси — это тоже пир, только страшный и кровавый, на котором осуществляется мистическое бракосочетание со смертью. Перед нами — типичный для древнерусской песни способ изображения междоусобной брани как кровавого свадебного пиршества («ту кровавого вина не доста, ту пир докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша»). Другой характерный способ изображения — сопоставление брани с кровавой страдой («на Немизе снопы стелютъ головами, молотят чепи харалужными, на тоце животъ кладутъ, веютъ душу отъ тела») — также используется Александром Введенским в «Начале поэмы», где мертвецы, лежащие вповалку, сравниваются с «пунцовой соломкой». И, наконец, третий способ, когда брань описывается как страшный ратный сев («костьми посеяна, а кровию польяна»), применяется как в «Начале поэмы», так и в стихотворении «Больной, который стал волной» (1929), коррелируясь со строкой «печаль жирна тече»:

сбирались в кучу командиры шипели вот она резня текли желудочные жиры всю зелень быстро упраздня

При этом в «Начале поэмы» особенно подчеркивается абсурдность происходящего — ведь Рысь-Русь сочетается не с небесным Женихом, а «женится» на смерти. То есть совершается нечто противоестественное, нечто извращенное, когда невеста не венчается венцом бессмертия, а цинично приносится в жертву подложной «ватошной» смерти. Конечно, речь здесь идет о гражданской войне или, выражаясь языком автора «Слова о полку Игореве», усобице и крамоле.

Детство и юность поэта приходятся на тяжелые, небывалые годы русской истории — Первая мировая война, Февральская и Октябрьская революции, гражданская война. Впоследствии, арестованный в 1931 году, он откровенно говорит на допросах о своих монархических убеждениях и определяет свое политическое кредо тремя словами: «Бог, царь, православие», видя в русском царе «мистическую фигуру — помазанника Божия». Эти убеждения остаются неизменными до конца жизни. В поэме «Минин и Пожарский» поэт называет Уральскую местность, где была казнена царская семья, «адом». А в упомянутой «Элегии», написанной за год до гибели, он признается, что ему всего милей «орла гвоздика», то есть всего дороже образ двуглавого орла — державного символа Российской империи.

Трагические события начала ХХ столетия находят непосредственное отражение в «Начале поэмы» Александра Введенского. Прежде всего, это Кронштадтский мятеж 1921 года, очевидцем которого был семнадцатилетний поэт. Формальный прием (набор понятий), используемый им при описании неудавшегося восстания, отнюдь не кажется абсурдным. Здесь есть и грозное балтийское небо, и гордая боцманская дудка, и прибрежный мол (мел) со стенкой, где были расстреляны непокорные кронштадтские матросы («пунцовая соломка»), и даже палаческая команда «пли», преобразованная в число 3:

небо грозное кидает взоры птичьи на Кронштадт гордой дудкой мчатся волны мел играет мертвой стенкой в даль кидает как водичку спит пунцовая соломка на спине сверкает «три»

Другая реалия гражданской войны — английская оккупация северной России, которая приветствуется адептами белой идеи — также находит точное выражение в «Начале поэмы»: «полк английский ерусланский шепчет важное ура». Кажется абсурдным, что именем русского сказочного героя называется иностранное воинство, вторгшееся в российские пределы, но такова была тогдашняя действительность, которая порождала в поэтическом сознании подобную «бессмыслицу». Ведь так называемый «Славяно-Британский легион» действительно пребывал в Архангельске.

Примечательно, что в данном случае поэт опять обращается к «Слову о полку Игореве», где боевые доспехи имеют конкретный этнический эпитет (аварские, половецкие, латинские или литовские шеломы), означая как качество предмета, так и его принадлежность к тому или иному воинскому стану. В «Четырех описаниях» (1931) этот этнический принцип Александр Введенский доведет до совершенства (абсурда) при изображении рукопашной схватки: