Отдохнув день и две ночи, отъевшись на шекснинской стерляди, ратники весело седлали лошадей и выдвигались в путь-дорогу.

На всем пути государева обоза, от Вологды до Череповеси, а потом – от Череповеси до Устюжны, а потом и дальше, не было версты, чтобы по обочинам дороги (ну, не настоящей дороги, а так, накатанной колеи) не стояли бы на коленях мужики и бабы.

Люди, прознав откуда-то про царский обоз, вылезали из дальних деревень и лесных схоронок, куда они забились от ляшской напасти, да так забились, что и вылезать не хотели. Малых детей несли на руках и на закорках, вели под руки стариков и старух, на носилках тащили совсем уж немощных. Иной раз народу скапливалось столько, что приходилось спешиваться и вести коней в поводу, чтобы не задавить кого. Самому Даниилу приходилось выходить из кибитки и идти пешком, чтобы поприветствовать народ. Вот тут творилось и совсем невообразимое – и стар и млад лезли целовать царскую ручку, прикоснуться к государю. Через неделю обугленное пятно, печалившее царя, было уже незаметно, как был незаметен и жемчуг, и золотое шитье по краям – все было заляпано и «затрогано» сотнями крестьянских рук.

Но государь не жалел о потратах. Ну, была ли шуба, нет ли – хрен с ней! Единственное, о чем жалел, так это о том, что не прихватил с собой печатных пряников, чтобы раздавать людям. Хотя на всех пряников все равно бы не напастись. Да и не ждал народ царских подарков. Наоборот, сами тащили все, что могли, – крынки с молоком, творог, сметану, ржаные пироги. Вроде бы у самих шаром покати, а ведь брали откуда-то? Знать, коров где-то в лесу схоронили и рожь сеяли. Взять неловко, а отказаться нельзя, старались люди.

Но больше всего несли рыбы и пушнины. С рыбой оно понятно – Шексна и Молога, они никогда не оскудевали. С медвежьими да волчьими шкурами, белкой и куницей (этих сваливали связками!) – тоже. А вот откуда брались горностай и соболь?

Еропкину, помимо всего прочего присматривавшему за обозом, пришлось перегружать царское добро, чтобы освободить двои саней: одни – под копченую, сушеную и вяленую рыбу, а вторые – под разные меха. Палицын, не забывший еще, что был он келарем Троице-Сергиевой лавры (от этой должности его и до сих пор не освобождали), сортировал пушнину, перебирал рыбу, отделяя копченую от вяленой, а сушеную от свежей. На ворчание государя резонно отвечал, что, мол, коли самим не понадобится, так королю свейскому подарить можно.

После Череповеси и до самой Устюжны Железопольской, по дороге не встретилось ни сел, ни деревень. Государь и Авраамий спали в возке, укрываясь своими многострадальными и подпаленными одеждами. Ратники и обозные мужики – на еловом лапнике под телегами, под кустами или в шалашах, сделанных на скорую руку. Никита Афанасьевич, кажется, вообще не спал. За время пути главный воевода почернел и спал с лица, зато – все воинство (не говоря уж о Государе!) было вовремя кормлено, имело отдых, и за все время пути (тьфу-тьфу три раза!) никто даже не заболел.

После дорожных тягот и скудости остановка в Устюжне Железопольской показалась раем небесным.

Воевода Митрофан Кубышкин, дородный мужчина с небольшой бородкой, успел подготовить и хоромы для государя, и избы для ратников. Прибывших в первую очередь накормили (не так чтобы от пуза, но брюхо пустым не осталось) и повели в баню. Для государя истопили наособицу – на мятном пару, с вениками на любой вкус – березовыми и дубовыми, смородиновыми и еловыми. В предбаннике уже ожидали пиво и квас. Не позабыл воевода и о свежем белье!

А уж такой пир закатил по случаю приезда царя-батюшки, что Даниил Иванович задумался, а не вернулось ли то самое времечко, что было до первого самозванца? На столе у воеводы были и ушное из баранины с луком и овощами, курник и зайчик в лапше, сердце в муковнике. Потчевали в Устюжне заливными из телятины и языка, почками с солеными огурцами, жареным гусем с яблоками и уткой печеной. А уж каков был поросенок с гречкой и осетринка на вертеле, так это просто не описать…

Для запивки выставлены были квас и узвар, сбитень и пиво, мальвазия и портвейн, водка и медовуха. Даниил Иванович не особо жаловал крепкие вина, тем паче – водку, но на сей раз сделал исключение – пригубил вина за здоровье хозяина дома, но потом уже пил только квас, чем изрядно смущал остальной народ. Тем, вроде бы, выпить хотелось, но раз государь не пьет, так и им нельзя.

Почувствовав, что сыт, Даниил Иванович решил оставить трапезную, чтобы им не мешать. Сегодня-завтра можно и выпить.

Государь хотел уйти незаметно, ан нет, не получилось – тотчас же метнулся воевода, желающий лично показать царскую опочивальню. Вел бережно, под локоточки, словно нес фарфоровую чашу. Даниил Иванович решил не мешать хозяину: ну, хочет Кубышкин в придворные поиграть – так и Бог с ним. Верно, слышал от кого-то Митрофан, что положено государей под локоточки водить. Сам Мезецкий, в рындах успевший повидать и болезненного Федора Иоанновича, и светлую головушку Бориса Годунова (при нем он окольничим стал!), и нервного нравом Василия Шуйского, при которых придворные обычаи хранились по старине, не припоминал, чтобы царей так вот водили.

Митрофан, доведя государя до опочивальни, сунулся было еще и с раздеванием помочь. Уже потянулся к застежкам ферязи, но был остановлен государем.

– Не усердствуй чрезмерно, – усмехнулся Даниил Иванович. – Чай, тридцать с лишним лет раздевался, так не забыл, как это делается.

– Так я… – смутился воевода, кивая на постель.

– Ступай, – показал на дверь государь. – Гости у тебя, а я уж как-нибудь…

Выпроводив паче меры услужливого хозяина, Даниил Иванович вздохнул. Наконец-то один. Окинул взглядом высокую кровать с резными ножками, с тремя перинами и полудюжиой подушек, от самой большой до крошечной «думки», что под ухо подсовывают, зевнул и принялся раздеваться. Отбросив в сторону атласное одеяло, Даниил Иванович замер в растерянности – в постели, забившись в угол так, что ее и видно-то не было, лежала девка. Государь опешил и в изумлении захлопал глазами, рассматривая «находку». А ничего так, видная девка. Самое то – лет так шестнадцать, мордашка красивая и глуповатая, а все остальное под сорочкой не видно. Ну, разве что грудь вздымается так, что вот-вот порвет крепкий деревенский холст.

– Ты кто? – севшим голосом вымолвил государь, понимая, что задает глупый вопрос.

– Лушка, – отозвалась девка, жмуря глаза.

– А че ты тут делаешь? – поинтересовался