Была, конечно, у государя Всея Руси мысль выставить девку за порог да как следует отчитать Кубышкина. Но мысль эта, мелькнув единожды, так и пропала, как ушли непонятно куда думы о любимой жене, ожидающей в Вологде. Да и девка-то хороша!

Лушка, успевшая и поплакать, и посмеяться, заснула первая. Уткнувшись носом в плечо своего государя, девчонка тихонечко засопела.

«А воевода-то сволочь – девку нетронутую подложил! Кто ее, дуру, теперь замуж-то возьмет? – вяло подумал Даниил Иванович. Подтянул одеяло, укрыл девчонку и укутался сам. – Зевая, успокоил себя: – Ну, опосля царя – возьмут. Велю воеводе ей приданое дать, сам рубль-другой подкину – возьмут!». Ругать воеводу не за что. Понятное дело, хотел удоволить государя во всем, в чем мог. Ну, а что девка нетронутая, так тож понятно. Нельзя же царю девок из-под кого-то, подкладывать…

Когда государь успокоился за судьбу Лушки, на него напали муки совести. Но как напали, так и отпали. Что уж греха таить, бывали с князем Мезецким подобные «шалости» и раньше. Чай, живой человек. Все равно надобно будет к исповеди идти да к Святому причастию. Вот заодно с прочими грехами и в этом он покается. А Лушка, пожалуй, пусть пока с ним побудет, до самого отъезда…

Наутро, выспавшийся и отдохнувший, государь отстоял заутреню в храме, от души помолился Господу. Удивило немного, что храм стоял полупустой, а на выходе не толпился народ. Удивился, но и порадовался. По правде-то говоря, Даниилу Ивановичу уже изрядно надоело: куда ни пойдешь, везде тебя цепляют, на что-то жалуются и о чем-то просят. Даже в храме помолиться не удавалось – крестьяне и посадские, купцы и ремесленники, и вовсе невесть кто проникали, минуя стражу, просеивались сквозь приближенных и падали навзничь, на колени, бились лбом об пол или о сапог государя (а то и целовать норовили) хватали за полу, голосили, совали в руку замызганные бумажки, именуемые челобитными. Первое время (не то месяц, не то два, после венчания на царство) новому государю было приятно выражение преданности и то, что к нему идут, на что-то надеются, ручку целуют и в ножки падают. Ну а потом он начал от всего этого уставать. Душой Даниил Иванович понимал, что царь, он уже вроде как не совсем человек, но разум порой кричал, раздражался. И от того, что покоя ему не дают, и от того, что иной раз и не может он помочь…

Но все же, уже на выходе, когда обернулся государь, чтобы перекреститься на образ Георгия над вратами, не удержался и спросил-таки у воеводы:

– А где народ-то весь?

– Дык ить, государь-батюшка, народ-от в других церквах молится. Чай, не один храм-от в Устюжне, – хитренько улыбнулся Митрофан. – Чего ему сюда-то идти? Пущай помолятся, да за работу берутся. У царя-батюшки свои дела, царские, а людишки токмо мешать будут. Ну, коли захочешь, можно и народ собрать.

– Не надо, – слегка скривился Мезецкий, представив, как сейчас набежит народ, начнет падать в ноги, опять будет о чем-то просить.

День выдался постный. И хотя митрополит Сильвестр еще в Вологде благословил на скоромное (в дороге можно!), но выставленное на завтрак обилие заставляло забыть о говядине с бараниной и о свинине с дичиной. Одной только каши было четыре вида: пшенная с дыней, овсяная с льняным маслом, гречневая с «шубой» из моркови и лука и даже сороцинская с черносливом и изюмом. Ну, а как же в Устюжне, стоящей на Ижине и на Мологе, да без рыбы?

Когда Даниил Иванович, поевши пирогов, отведал еще и рыбного студня, то понял, что места для сладкой кашки и киселя уже не осталось. Впору снова бы завалиться спать, но, пересилив себя, он решил прогуляться по городу.

Никита Еропкин, объевшийся не меньше государя, грустно погладил собственный набитый живот и приказал седлать лошадей. Много народа с собой брать не стал, а вот человек десять – в самый раз. Ну да, еще и воевода с присными своими. Его бы воля – посадил бы царя в возок, но что из возка увидишь?

Кубышкин, правда, хотел отговорить. Сам он для царя-батюшки уже и выводок кабанчиков присмотрел, с вечеру егеря их пасут. Мезецкий, коему и самому бы хотелось сходить на кабанчиков, только вздохнул:

– С кабанчиками, Митрофан, как-нибудь в другой раз. А щас я город твой хочу посмотреть.

– Так чего там, в посаде-то, смотреть? Избы да кузницы, – хитровато улыбнулся Митрофан. – Давай к кабанчикам. – Отвернувшись, словно царя тут и не было, воевода крикнул: – Эй, где там охотники-то? Щас с государем в камыши едем!

Никита Еропкин, уже сидевший в седле, задумчиво изрек:

– Верно, совсем ты, Кубышкин, страх потерял.

– А че такое? – не понял Кубышкин.

– Че такое… – передразнил воеводу Еропкин. – Тебе государь что сказал? Желает он по городу твоему проехать, а ты че? Щас вот как нагайкой огрею!

Нагайкой главный воевода городового воеводу, конечно, бить не стал, но на царя посмотрел вопросительно – мол, только прикажи!

Даниил Иванович, садившийся в седло (с набитым пузом легкости не получилось!), с укоризной посмотрел на Еропкина. Не заслужил воевода наказания. А если уж бить воеводу прилюдно, так надобно его и с воеводства снимать. Ничего хорошего не было, когда государь Иоанн своих бояр принародно хулил и бил. И людишки потом к ним остужались, да и сами большие люди лютовали, выпуская свой гнев и унижение на подчиненных.

– Не вели казнить, государь! – повалился воевода коленями в унавоженный снег у конюшни.

Дошло-таки до Кубышкина, что в желании услужить царю он не токмо перестарался, но и преступил черту, оказав непочтение.

– Не гневаюсь я, не бойся, – усмехнулся государь. Уже собравшись тронуть коня, спохватился: – А где старец-то наш? В церкви рядом стоял, а куда потом делся?

Приближенные пожимали плечами. Никто не заметил, куда пропал старец Авраамий. Да и кто смотреть-то будет? Чай, не дите малое – найдется.

– Митрофан, ты где застрял? – поинтересовался государь, и Кубышкин, хмуро плетущийся в хвосте свиты, тотчас воспрял духом и подскакал к нему.

– Звал, надежа-государь?! – осклабился Митрофан.

– А про город-то кто рассказывать будет?

– Дык, че про него рассказывать – то? – сдвинул набок воевода кунью шапку. – Город как город. По старым описям почти тыща дворов было. А потом мор был великий да смута. Кого убили, кто сам сбежал. Щас, дай Бог, сорок дворов всего. Руда железная истощилась, кузнецам работы нет. Оскудели мы совсем. Церквей много, а служить в них некому, да и не для кого. Бежит народец, государь-батюшка. Кто в Устюг да в Тотьму убег, а кто и в свейские земли. Король свейский наших кузнецов жалует, вот они и бегут. Гости, что в Або ходят,