– Так на дыбу и повели, – отозвался государь.

– О, да ты у нас орел, царь-батюшка! – похвалил Авраамий царя. – Уже и татьбу воеводскую открыл!

– Тпр-р-р, – резко остановил коня Даниил Иванович и посмотрел на инока с несказанным удивлением: – А ты про воеводское воровство почем знаешь?

– Так чего тут не знать? – хмыкнул старец. – Я только по Устюжне прошелся, с народом погутарил, так про татьбу и узнал.

– Ладно, в терем приедем – поговорим. Не на улице же о том рассуждать, – сказал государь, трогая коня.

Во дворе опального воеводы в кольце охраны стояли арестанты и переминались с ноги на ногу. Вокруг суетились родичи и домочадцы, чего-то спрашивая и причитая. Вой и плач стоял страшный!

Только успел царь въехать, как под копыта его коня стали падать какие-то бабы – и молодые, и старые, и совсем девчонки. Не иначе – семья и холопки. В числе оных Мезецкий со смущением углядел и свою ночную знакомую.

– Государь-батюшка, прости его, Христа ради! – вопила дебелая тетка, размазывая по щекам свекольные румяна и сажу с бровей. – Не виноват Митрофанушка.

– Никита! – строго посмотрел царь на Еропкина, и тот сейчас же крикнул сотникам:

– Баб убрать. Воеводу – в чулан. Мужиков – в погреб.

Когда домочадцев разогнали, а арестантов определили под запоры, государь спрыгнул с седла и, кивнув старцу, пошел в опочивальню.

– Сказывай, – предложил царь, кивая старцу на лавку. – Чего ты тут выходил? Гришь, нету воровства?

– Татьба есть, а воровства – ни капельки нет. А мастера – те вообще не при делах. Им из Новгорода Великого медь и бронзу везут, они пушки и льют.

– Из Новгорода? – опешил царь. – Как так – из Новгорода?

– Ну, а откуда воевода новгородский пушки возьмет? Ты же при мне отписывал Кондрату Монастыреву – мол, ограду вокруг города чини, пушки ставь. Денег ему на пушки послал – сто рублев.

– Дак я же Монастыреву денег послал, чтобы он пушки в самом Новгороде лил!

– В Великом Новгороде-то своих мастеров при свеях извели, а пушки нужны. Медь с оловом у новгородцев есть, чего не заказать? В Туле нынче мастеров нет, одна только Устюжна и осталась. Где же ему заказывать-то? И устюжанам радость – деньги Монастырев хорошие платит. Понятное дело, что Кондрат еще и купцов потряс.

– Ай да Кондрат, ай да сукин сын! – засмеялся царь.

Новгород Великий, взятый лихим наскоком «кандальных» дворян, нужно было укреплять и от ляхов, и от шведов. Кондрат Монастырев, ставший новгородским воеводой, за дело взялся рьяно. Где уж он брал денег и людей, государь не спрашивал.

– Ну, какой он кот, тебе, государь, виднее. Но Кондратовой вины тут нет. И литейщики тутошние ни в чем не виноваты.

– Да я Кондрата-то и не виню, – отозвался царь. – И мастеров тоже. Да и у Кубышкина, выходит, воровства-то нет. Ладно, хрен с ним, – хмыкнул Мезецкий и, повысив голос, спросил: – Эй, за дверью-то кто есть?

В дверь просунулась голова одного из ратников, охранявших царские покои.

– Сбегай, Никите Афанасьичу скажи – пущай мастеров отпускает, а воеводу ко мне ведет, – приказал царь, и голова исчезла. Посмотрев на Авраамия, государь невесело усмехнулся: – Щас спрошу – почему ты, сукин сын, Митрошка, вместо государева заказа чужой делал, так будет по полу кататься и кричать – бес попутал!

– Будет, – кивнул Палицын. – оразды свои грехи на бесов-то класть! Что с воеводой-то будешь делать?

– Так а чего с ним делать? Пушки новгородские пусть в Новгород Великий и везут. Они там нужнее. А воеводе… Даже и не знаю. Повесить – некого на его место ставить! Ежели я всех своих татей вешать стану – токмо с тобой да с Еропкиным и останусь. Прикажу, чтобы недостачу немедля вернул, – так ведь такого наделают, что пушки да пищали при первом же выстреле разорвет…

– А ты, государь, предложи ему самому наказание выбрать, – подсказал мудрый старец. – Мол, Митрофанушка, коли тебе жизнь дорога, подскажи, как обелить-то себя в глазах моих царских? Так он, собака худая, из шкуры вывернется, а придумает!

– А что, мысль дельная, – повеселел Даниил Иванович. – Эх, умен ты, отче! Что бы я без тебя делал?

– Вот уж не знаю, что бы и делал, – развел руками старец. – Верно, пропал бы. А еще, – лукаво посмотрел Авраамий на государя, – кому бы ты, государь-батюшка, греховодник этакий, исповедовался в блуде-то своем? А? Смотри, теперь ведь и другие, у кого рыльце-то в пушку, будут тебе девок подкладывать.

– Дак… А… – открыл рот государь, но тут же его и закрыл. Хотел осерчать на Авраамия, да не получилось. Не стал он таким, как другие государи, которые рот духовным особам затыкали. А Палицын не из тех старцев, что молчат в тряпочку при повелителе. Умел бы молчать, не в келарях бы на старости лет ходил, а в епископах, а то и в митрополитах.

– С другой-то стороны, надежа-государь, – ехидно сказал старец. – Не подложи тебе Митрошка девку, повесил бы ты его, верно? Как пить дать, повесил бы! А потом бы расстраивался.

– Вот кого бы я за язык повесил, старче, так это тебя! – беззлобно отозвался государь. – Болтаешь ты много, ровно не старец, а скоморох!

– Дурное дело не хитрое, – кивнул старец. – Только смотри, чтобы государыня не узнала. Одно хорошо – и узнает матушка-царица, так не поверит. Золото она у тебя, а не баба. А так, хошь ты кобель, но царь все-таки.

Глава шестнадцатая

Тихвинский мир

До Тихвинского монастыря добрались почти без происшествий, если не считать, что верст за полста до обители на царский обоз попытался кто-то напасть. Не то недобитые ляхи, еще бродившие в надежде чем-нибудь поживиться, не то свои тати.

Дозорные успели вовремя поднять тревогу, а непрошеные гости, смекнув, что силы неравны, поспешили удрать в гущу леса, куда на конях прохода не было. Из ратников никто не пострадал, а вот троих налетчиков – самых нерасторопных – поймали. Их даже допрашивать не стали – а на хрена? – безо всяких разговоров повесили у дороги! Пущай себе висят, воронам на радость, а прочим татям на страх! Пусть знают, что власть на Русь вернулась!

Разместить в стенах обители три сотни ратников, вместе с обозными мужиками, прислугой и конями, было бы сложно. Людей еще туда-сюда, а вот если поставить внутри стен всех лошадей, завалят «яблоками» всю обитель. Посему человек пятьдесят ратных и половину коней поставили на постой в избах посада. Шведы, прибывшие сюда через два дня после русских, только помянули чью-то муттер и гросс-муттер (научились!) и принялись разбивать полотняные палатки.

Разумеется, русские оставили пару изб для шведского короля и для высоких особ, но государь решил проявить твердость характера и показать единение со своим народом, поселившись в походной палатке. Оксеншерна, Шютте