Она все еще колебалась, не сводя с него беспокойного жадного взгляда:

– Почему вы не спустились на берег, чтобы позвать меня, в тот день, когда я была у бабушки? – спросила она.

– Потому что вы не оглянулись, потому что вы не почувствовали, что я тут. Я загадал, что не подойду, если вы не оглянетесь!

И он сам рассмеялся, пораженный детскостью такого признания.

– Но я нарочно не оглянулась.

– Нарочно?

– Я знала, что вы там. Когда вы приехали, я сразу узнала лошадей. И я спустилась на берег.

– Чтобы быть от меня как можно дальше?

– Чтобы быть от вас как можно дальше, – тихо повторила она.

Он вновь рассмеялся, на этот раз с каким-то мальчишеским, радостным удовлетворением.

– Видите, оказалось бесполезно. Скажу даже больше, – добавил он, – дело, по которому я здесь, – это только разыскать вас. Но, знаете, нам пора, не то наш пароход пропустим.

– Наш пароход? – Она нахмурилась, озадаченная, и тут же улыбнулась. – Ой, сперва я должна вернуться в отель, оставить записку.

– Да хоть сколько угодно записок! Можете написать прямо здесь. – Он вытащил портмоне и одну из новеньких авторучек. – У меня и конверт имеется – видите, все как по заказу! Вот – кладите портмоне на колени, а я вам в одну секунду ручку в действие приведу. Они с норовом, знаете ли. – Рукой, державшей авторучку, он ударил по спинке скамейки. – Это как ртуть в термометре спустить: фокус такой. А теперь приступайте.

Она засмеялась и, склонившись над листом бумаги, вытащенной из портмоне, принялась писать. Арчер отошел на несколько шагов и с сияющим лицом уставился, не видя, на прохожего, который, замедлив шаг, в свою очередь уставился на странное зрелище – нарядной дамы, пишущей что-то на коленке, сидя на скамье в Общественном парке.

Мадам Оленска сунула листок в конверт, подписала имя и положила конверт в карман. После чего тоже встала.

Они пошли в сторону Бикон-стрит, и возле клуба Арчер заметил удобный, с мягкими сиденьями маленький омнибус – на нем рассыльный отвозил его записку в Паркер-Хаус. Кучер омнибуса сейчас отдыхал от проделанных трудов, охлаждая лицо под струей воды из крана по соседству.

– Говорил я вам, что все как по заказу. Вот и средство передвижения. Видите? – Оба засмеялись, удивленные таким чудом – поймать общественный транспорт в такой час и в таком неподходящем месте, в городе, где остановки общественного транспорта еще почитались чужеземным новшеством.

Взглянув на часы, Арчер понял, что до того, как отправляться на пристань, у них есть еще время съездить в Паркер-Хаус. Прогрохотав по жарким улицам, они подъехали к дверям отеля.

Арчер протянул руку за письмом. «Я отнесу?» – спросил он, но мадам Оленска, покачав головой, спрыгнула на землю и скрылась в стеклянных дверях. Было только пол-одиннадцатого, но что, если порученец, нетерпеливо ожидая ее ответа и не зная, чем убить время, уже сидит среди других, попивающих прохладительные напитки обитателей отеля, тех, которых Арчер успел разглядеть через открытую дверь, когда она входила?

Он ждал, шагая взад-вперед возле омнибуса. Мальчишка-сицилиец с глазами, как у Настасии, вызвался почистить ему ботинки, ирландская тетушка – продать ему персиков, и каждую минуту двери отеля открывались, выпуская изнывающих от жары людей в сдвинутых на затылок соломенных канотье, и те окидывали его взглядом, проходя мимо. А он поражался сходству всех этих выпускаемых ежеминутно людей друг с другом и со всеми другими изнывающими от жары людьми, которые в этот час во всех уголках этой страны входили и выходили в качающиеся двери отелей.

А потом внезапно он увидел лицо, не похожее на другие, увидел лишь мельком, так как в этот момент он, находясь на другом конце своего променада, вновь поворачивал к отелю. Среди всех лиц – худых и утомленных, круглощеких и удивленных, вытянутых и кротких – это лицо выражало нечто более сложное и многообразное, принадлежало оно молодому человеку, тоже бледному и, как казалось, сильно удрученному, снедаемому не то жарой, не то беспокойством, не то тем и другим вместе, и при этом лицо было более живым, более чутким и оригинальным, а может быть, так только казалось из-за непохожести его на других. Секунду Арчер колебался, качаясь на тонкой нити памяти, но она оборвалась и уплыла вместе с незнакомцем – возможно, каким-то иностранным дельцом, выглядевшим еще иностраннее в таком окружении. Незнакомец растворился в потоке проходивших мимо, и Арчер продолжил нести свою вахту.

Ему было все равно, увидят или нет, как он бродит возле отеля, и по его мысленным без часов подсчетам времени прошло достаточно, чтобы заключить одно: если мадам Оленска до сих пор не вышла, значит, этому помешал порученец. От такой мысли опасения Арчера возросли до степени мучительной тревоги.

«Если она скоро не появится, я пойду на поиски», – сказал он себе.

Двери опять распахнулись, и вот она рядом. Они сели в омнибус и, когда отъехали, а он взглянул на часы, он увидел, что отсутствовала она всего-навсего минуты три. Дребезжание оконных створок омнибуса и грохот колес по неровной булыжной мостовой делали разговор невозможным, и они в молчании последовали к гавани.

Сидя рядом на скамье полупустого пароходика, они обнаружили, что говорить в общем не о чем, а вернее, то, что надо было сказать друг другу, лучше передавалось благословенной тишиной их внезапного освобождения и бегства друг к другу.

Когда колеса пароходика завертелись и причал, и корабли возле него стали удаляться, исчезая в знойном мареве, Арчеру показалось, что и весь привычный ему мир тоже начал удаляться куда-то. Ему хотелось спросить у мадам Оленска, чувствует ли и она то же самое, что они отправились в какое-то дальнее плаванье, из которого могут и не вернуться. Но он боялся задать этот вопрос или сказать нечто, грозившее покачнуть, сдвинуть хрупкое равновесие ее доверия. Больше всего он боялся разрушить это доверие. Сколько ночей и дней его губы жгло воспоминание об их поцелуе; даже накануне поездки в Портсмут одна мысль о нем пронизывала все его тело огнем, но теперь, когда она была рядом, когда они вместе плыли в неведомое, близость, которой они достигли, была настолько полной, настолько глубокой, что прикосновение казалось излишним и могло лишь разъединить их.

Когда пароходик, покинув гавань, вышел в открытое море, задул легкий ветерок, и вода вздыбилась длинными гладкими хребтами волн, перешедшими затем в рябь увенчанных пеной барашков. Над городом еще висело знойное марево, но впереди расстилался беспокойный водный простор и виднелись освещенные солнцем прибрежные мысы