Он повернулся, но с места не сдвинулся.

– И в таком случае нет никакой мыслимой причины вам не возвращаться? Так? – закончил он за нее.

Она с отчаянием так и впилась в него взглядом:

– О, нет причины? Правда?

– Нет, если вы все поставили на карту во имя того, чтоб брак мой оказался успешным. Мой брак, – сурово отчеканил он, – не таков, чтоб лицезрение его искупало ваш отказ от возвращения. – Она молчала, и он продолжал: – К чему тогда все? Вы дали мне заглянуть в настоящую жизнь и в ту же секунду, одновременно просите продолжать жизнь фальшивую. Это выше сил человеческих, все это терпеть.

– О, только не говорите о том, что приходится мне терпеть! – вырвалось у нее, и глаза ее наполнились слезами.

Она уронила руки на стол и с отрешенным видом встретила его взгляд – живая картина полного отчаяния. Лицо ее выражало ее всю, словно и было ею, воплощением ее души.

Арчер стоял, окаменев, ошеломленный внезапно открывшейся ему истиной.

– Так вы тоже… – о, все это время и вы?..

Ответом ему были слезы, которые медленно потекли из глаз.

Между ними оставалось пространство в полкомнаты, но ни он, ни она не сделали ни малейшего движения навстречу друг другу. Арчер чувствовал странное безразличие к ее телесному присутствию рядом, он почти и не сознавал бы его, если б взгляд его не притягивала ее уроненная на стол рука, и, как тогда, в домике на Двадцать третьей стрит, он не сводил глаз с этой руки, чтоб не глядеть на ее лицо. Рука манила его воображение, закручивала его в воронку водоворота, но усилия подойти он все же не делал. Любовь, питаемая ласками и рождающая их, была ему ведома, но эту страсть, укорененную в нем глубже, чем самый костяк его, утолить столь легкими, поверхностными средствами было невозможно. Его преследовал страх сделать что-то, что стерло бы звук и впечатление от ее слов, единственной его мыслью было не допустить вновь ощущение одиночества.

Но через минуту его охватило чувство тщеты и полного краха. Вот они – вместе и так близко, и все хорошо, и они в укрытии, и все же оба прикованы цепью к своей отдельной участи, и прикованы так прочно, словно их разделяет чуть ли не полмира.

– Какой смысл, если вы все равно вернетесь? – вырвалось у него, а за словами был крик: что сделать мне, чем удержать тебя?

Она сидела неподвижно, потупившись:

– О, я пока еще здесь!

– Пока? Значит, придет время, и не будете? И уже предвидите это время?

Она подняла на него чистейший взгляд:

– Обещаю вам оставаться, пока вы держитесь. Пока мы можем глядеть друг другу в глаза, вот как сейчас.

Он без сил опустился на стул. На самом деле ответ ее означал: «Если ты шевельнешь пальцем, и я исчезну, вернусь ко всем гнусностям, о которых ты знаешь, и всем соблазнам, о которых можешь догадываться». Он понимал это так ясно, словно она все это выговорила, и это как якорем приковывало его к противоположной стороне стола, его растроганного, пребывающего в какой-то благоговейной покорности.

– Но что это за жизнь – для вас? – простонал он.

– О, до тех пор, пока это – часть вашей жизни.

– А моя жизнь – как часть вашей?

Она кивнула.

– И только это и суждено – нам обоим?

– Ну, только это и есть, не правда ли?

Тут он не выдержал – вскочил, забыв обо всем, кроме милого ее лица. Она тоже поднялась, не навстречу ему и не для того, чтоб от него бежать, а тихо, словно худшее из всей задачи выполнено и ей остается только ждать, так тихо, что, когда он приблизился, ее протянутые руки стали не предостережением, а приглашением ему. Он взял ее руки в свои, и ее руки, хоть и податливые, удерживали его на расстоянии, достаточном, чтоб он мог видеть ее лицо, чье покорное выражение сказало ему все, что нельзя было выразить словами.

Они могли простоять так долго или же всего несколько мгновений; все равно молчание ее сказало ему все, что хотела она сказать, и только это для него и было важно. Он не должен делать ничего, что могло превратить это их свидание в последнее, он должен оставить их будущее на попечение ей, попросив лишь о том, чтоб она не выпустила его из рук.

– Не надо… не надо вам быть несчастным, – сказала она с дрожью в голосе и убрала руки, а он лишь проговорил:

– Но вы не вернетесь, не вернетесь? – как будто только такая возможность оказалась бы для него невыносимой.

– Я не вернусь, – сказала она и, открыв дверь, первой вышла в общий зал харчевни. Гогочущая группа учителей собирала свои вещи, готовясь нестройно потянуться к пристани; на той стороне залива у причала стоял белый пароход, а выше, над залитыми солнцем водами гавани, в туманной дымке маячил Бостон.

Глава 25

На обратном пути пароходика и в присутствии посторонних Арчер чувствовал спокойствие и умиротворение, удивлявшее и в то же время поддерживавшее его.

День, по всем общепринятым меркам, оказался до смешного неудачным: он даже не поцеловал руки мадам Оленска, не говоря уж о том, что не смог вытянуть из нее ни слова, которое могло бы заронить надежду на возможность дальнейшего развития событий. И тем не менее для мужчины, снедаемого неутоленной страстью и расстающегося с предметом этой страсти на неопределенный период, он чувствовал почти унизительное спокойствие и удовлетворение. Она сумела сохранить идеальное равновесие между их верностью другим и честностью по отношению к себе самим; это трогало его, одновременно успокаивая; и равновесие это не было плодом хитрого расчета, о чем свидетельствовали ее слезы и сбивчивость речи, оно было естественным порождением беспредельной искренности мадам Оленска. То, что она сумела сделать, теперь, когда опасность миновала, переполняло его сердце благоговейной нежностью, и он благодарил судьбу, что ни собственное тщеславие, ни желание предстать в выигрышном свете перед искушенными свидетелями не родили в нем желания ее соблазнить. Даже после их прощального рукопожатия на вокзале Фолл-Ривер, когда они расстались и он ушел один, в нем сохранилась уверенность, что из встречи этой они извлекли гораздо больше того, чем пожертвовали.

Он вернулся в клуб и, сидя в одиночестве пустынной библиотеки, вновь и вновь мысленно переживал каждую секунду из тех часов, что они были вместе. Ему было ясно, а после тщательного обдумывания стало еще яснее, что если в конце концов она примет решение вернуться в Европу – вернуться к мужу, то это будет не потому, что ее манит прошлая жизнь или даже жизнь на новых условиях. Нет, она уедет, лишь если почувствует,