Шрифт:
Закладка:
Он желал ее и презирал и все на свете бы отдал, только бы показать ей, что считает ее обыкновенной потаскухой.
Надо было на что-то решиться. Дальше с Буцеком идти нельзя. Пережидая движение транспорта, они остановились на углу Зигмунтовской и Торговой прямо напротив Виленского вокзала.
— Очень приятно было вас повидать. Не знаю, когда еще встретимся, я уезжаю. Как раз иду на вокзал.
Буцек снова понимающе кивнул — мало ли куда приходится ездить, если занимаешься общественной работой.
— А к вам у меня просьба, — продолжал Щенсный — передайте хозяйке маленький подарок.
Он достал из кармана темную, скользкую, туго сплетенную веревку и протянул Буцеку. Все свое состояние, деньги на жизнь, на крышу над головой он бросал на ветер — лишь бы уйти, держа фасон!
Буцек попятился в изумлении.
— Веревка? Да на что ей веревка? Нет, за такую шутку мне несдобровать.
— Это не шутка. Мне пора, состав, наверное, уже подан… Но ручаюсь вам, что хозяйка будет очень благодарна. Вы только скажите: «От Щенсного на счастье!»
Они попрощались, Щенсный перебежал на другую сторону улицы и смешался с толпой отъезжающих.
Ему и впрямь хотелось уехать куда-нибудь далеко-далеко. Ведь чего он здесь достиг? Кому он нужен, что оставил после себя? Смешно сказать: признательность учеников, которым он случайно показал, что с мастером можно бороться. Вот и все! Ученики выстояли, сдали экзамены на подмастерьев… А он вот стоит у железнодорожного расписания и гадает, как найти в Варшаве укромное место, где можно переспать бесплатно и удобно? Не задыхаясь от вони и чтоб не капало на голову?
Спелое яблоко падает не потому, что его задела птичка, а потому что оно созрело, — написал Щенсный в дневнике. — Моей птичкой оказалась девушка, с которой я проболтал всю ночь на набережной Вислы и которую больше никогда не встретил…
Всего две фразы. И только потом, на основе устного рассказа в комиссии, удалось воссоздать картину этого перелома.
Случилось это в июльскую ночь на набережной Вислы, недалеко от электростанции.
Щенсный сидел в сквере на скамейке, ожидая, когда пройдет полицейский патруль с собакой.
Впереди была клумба с фонарем посередине, сзади — густой кустарник. В этих зарослях сирени он ночевал уже две недели и, только когда шел дождь, прятался в кладовке Шамотульской. Погожие ночи он предпочитал проводить здесь, в зеленой чащобе сирени, где сон был крепким, здоровым, а пробуждение — бодрым, без мучительной головной боли.
На другом конце скамейки какая-то девушка, не спеша, расположилась ужинать. Щенсный с раздражением смотрел, как она стелет на чемодан лист бумаги вместо салфетки и аккуратно делает бутерброды — можно подумать, что у нее званый вечер! — две булочки с куском колбасы.
— «Давай, ешь скорее, черт возьми, — выругался он про себя, — и уматывай отсюда…»
Он был зол и сердит, хотя дела его вроде бы шли отлично. Флорчака выселяют, и вскоре Щенсный сможет занять его подвальную комнату. А на работе начальник сказал:
— Вам везет. Двадцать кухарок, четыре горничные, четыре кормилицы и старушка чтица… Рекордная неделя! У вас отличная хватка, пан Щенсный. С сентября я беру вас в штат.
О чем же тут горевать? Он не голоден, в кармане у него двадцать злотых, через несколько дней он перестанет быть бездомным, а через пару недель перестанет быть «слуголовом» — превратится в штатного служащего.
Да, но штатная должность его больше не привлекала.
В управлении Страховой кассы он видел то же, что и везде, точно так же одни притесняли других; были батраки и были господа, только борьбы не было. Шептались, обижались, случалось, кто-нибудь устраивал истерику или громко хлопал дверью, но, чтобы все выступили вместе, сообща — нет. Каждый держался за свое кресло, а если защищался, то прибегая к личному обаянию, связям, хитрости… За нумерованными окошками, в стеклянных клетках, разделенных перегородками, сидели унылые штатные единицы, полунищие с образовательным цензом, причем, чем беднее, тем более надменные, напыщенные, гордые тем, что они все-таки служащие, а не, более упаси, простые рабочие!
Все это было Щенсному отвратительно, и что-то в нем самом тоже становилось ему отвратительным. А почему? Оттого что он ловит прислуг? Так он же работает по заданию общественной организации. Но все это курам на смех! Кто тут думает об общественных делах? Страховая касса? Работодатели? Стоит поглядеть на всех этих купеческих и офицерских жен, дам разного возраста и воспитания: все они встречают Щенсного одинаково, все готовы драться, царапаться и кусаться в защиту свободы и независимости своей кухни или лавки!
Совсем недавно с ним произошли два неприятнейших случая один за другим. Об этом даже в газете написали:
АГЕНТА СТРАХОВОЙ КАССЫ В НАРУЧНИКАХ ВЕДУТ В ПОЛИЦИЮ.
Наручники, разумеется, придумали для сенсации, но в полицейской участок Щенсного действительно привели. Только там ему удалось объяснить, что он зашел в новый колбасный магазин с вопросом, почему работники не застрахованы. А хозяйка закрыла магазин и позвонила в полицию, что нападение, что ворвался бандит. У нее в участке был знакомый практикант, поэтому она отделалась пятью злотыми штрафа, смеялась и говорила: «За такое удовольствие я готова каждый день платить штраф, ведь страховая касса — в самом деле бандитское заведение».
Второе злоключение у него было на Золотой улице, где он нарвался на седеющую истеричку в папильотках.
Она спросила через цепочку, кто ему нужен. Щенсный ответил: «Марыся». — «А вы кто такой?» — «Брат из деревни». — «Из какой деревни?» Щенсный знал, откуда приехала Марыся, и бодро ответил: «Из Обрытого». Тогда хозяйка открыла дверь. Но Марыся, выбежавшая в переднюю, остановилась как вкопанная. «Ой, пани, я этого господина не знаю». Тут Щенсный предъявил свое удостоверение. Матрона в папильотках затряслась от негодования. «Мошенник! — кричит. — Большевик! — кричит. — Фармазон!» Ее пудель хвать Щенсного за руку, Щенсный его сапогом в морду, пудель воет, Марыся рыдает, а папильотка эта кидается на Щенсного с кочергой. Что было делать? Пришлось ее отодвинуть. Она — к окну и давай орать на весь двор: «Помогите!» Прибежали дворник и ротмистр из квартиры напротив, с пистолетом, и снова
