Плотогоны повскакивали с мест.

— Что случилось? Пан начальник, куда вы его?

— В участок. Прошу разойтись. Я тут на дежурстве.

— На дежурстве? А почему без ремешка под подбородком?

Они напирали на полицейского, спрашивая у Щенсного.

— Что ему надо?

— Не знаю. — Щенсный пожал плечами. — Привязался, когда я сказал, что иду домой, в Козлово.

Михалек высунулся к ним из-за стойки.

— Господа, это слово строжайше запрещено. Нету Козлова, есть Гживно.

— Что это вдруг?

— Там есть озеро Гживно, и магистрат дал его название поселку. И очень правильно, господа, Козловский не заслуживает такой чести. Это было даже оскорбительно для города. Простой мужик, мусорщик какой-то…

— Когда мы там в ямах жили, это не было оскорбительно для города? — крикнул Щенсный. — А мужицкое название его, заразу, покоробило!

— Хватит, — перебил его полицейский. — Пошли!

Хвостек шепнул:

— Чеши отсюда!

Щенсный рванулся. Плотогоны расступились, пропуская его, и тотчас сомкнули кольцо.

— Стой!

— Сам ты стой! — огрызнулся Щенсный, схватил свой сундучок, и, подбегая к двери, услышал глубокий, исполненный презрения бас Хвостека:

— Спрячь, начальник, свою игрушку. Хочешь из-за пяти злотых человека убить? Постыдился бы…

На улице Щенсного обдало холодным ветром. В сумерках он в первое мгновение ничего не различал. Но лишь в первое мгновение. Уже в конце Плоцкой улицы отчетливо проступили очертания одноэтажных домиков, сверкающая влагой мостовая, хотя дождя не было, и черная труба «Целлюлозы». Дым стлался низко, клубами вниз — к ненастью.

Около «Целлюлозы» пришлось остановиться, потому что с лесосклада на другую сторону Луговой, в рубильню, мчались вагонетки с кокорами. Из глубины двора доносился грохот бумагоделательной машины. Работала третья смена, фабрика гудела, как днем. Тишиной дышал лишь особняк в саду за железной оградой. В доме кто-то стоял под люстрой, чья-то тень, быть может Пандеры, легла через мостовую, на темное здание администрации.

Когда подняли шлагбаум, Щенсный быстро зашагал дальше, свернул налево, направляясь в сторону улицы Шопена и Варшавской.

У аптечной витрины его внимание привлекла женщина в платке и мужской куртке. Она стояла, держась за медный поручень, согнувшись, беспомощно подняв кверху одно плечо.

— Что с вами? Может, вам помочь?

— Уже прошло. Мне дали капли. Легче стало.

Голос у женщины был слабый, надтреснутый, а лицо ее походило на безжизненную маску — вроде тех гипсовых форм от тарелок на свалке фаянсовой фабрики, но Щенсный все же узнал ее — это была вдова Циховича.

— Вы меня не узнаете?

— Нет.

— Я Щенсный, сын Томаша.

— Да тебя разве узнаешь… Такой детина вымахал.

— Что вы здесь делаете?

— Шла вот домой, и вдруг дурно мне стало. Сердце словно бы тисками сжали.

— А сейчас?

— Сейчас вроде лучше.

— Тогда пошли вместе. Возьмите меня под руку и пойдем потихоньку.

Они двинулись медленным шагом.

— У меня стирка была большая. Наверное, поэтому. У Корбалей.

— А что, Корбаль разве не в Козлове живет?

— Корбаль теперь большой барин. Открыл второй магазин, там и живет. На улице Святого Антония, рядом с площадью, где Пандера каменный дом строит.

— Оба, значит, зашибают деньгу… А что с первым магазином? Корбаль его продал или держит?

— Держит. Золовка там заправляет. И приказчик. Корбаль только присматривает. А сидит все больше в новом магазине на улице Святого Антония. Ну и для политики ему нужно время. О нем даже в газетах пишут. Он член правления.

— У хадеков?

— Нет, в Союзе торговцев. С хадеками он порвал, поддерживает правительственный блок.

Они шли по Варшавскому шоссе, скупо освещенному фонарями, вдоль Нового кладбища.

— А как там у нас? Много народу прибавилось?

— Пять тысяч, говорят, а может, и того больше. Ты Козлова не узнаешь. Улицы появились, лавки. Раньше у нас был только Сосновский, потом — Корбаль, а теперь еще Пачковский, Свидзяк, Пискерская, Кендзера… Много лавок.

С хорошей карты пошел Корбаль. Поставил на Козлово пять лет назад. Кризис, говорил он, выгонит в Козлово людей из города и деревни; поселок разрастется, нужны будут магазины… Ну и стали нужны, появились. Облепили бедноту, как клопы.

— А Сосновские?

— Один только остался. У заставы. Второго Сосновского, говорят, воры где-то убили. Но первый жив, торгует, конечно. Он теперь староста вместо Козловского. А тот как ездил, так и ездит с пряниками по ярмаркам. Лошадью, правда, обзавелся. И Козлово уже не Козлово, а Гживно.

Это случилось на собрании. На каком, она точно не знала. Речь шла о канализации. И о том, чтобы во Влоцлавеке провести газ. Когда уже все обговорили, где что должно быть, взял слово Кемпинский, шорник с «Целлюлозы». «Вы забыли, господа, о самом главном районе, о Козлове!» Все возмутились, как он смеет такое говорить: главный район! Некоторые даже затопали: «Смутьян!» Но один капитан и еще кто-то поддержали Кемпинского, что, мол, Козлово действительно самый крупный район во Влоцлавеке. Почему магистрат о нем не заботится? Капитана нельзя было обозвать смутьяном, начали обсуждать вопрос о Козлове и приняли ряд решений. Переименовать. Старостой назначить Сосновского, он задолжал городу проценты с мыта, пусть отработает на должности старосты. В Гживне построят деревянную часовню, а поблизости, на Плоцкой улице, — каменный костел и богадельню под покровительством Одиннадцати тысяч дев.

— А канализация?

— Об этом что-то не слыхать. Мы, как прежде, ходим на Лягушачью лужу.

Они подошли к Козлову — или по-новому к Гживну, — к городской заставе. Вдова, видно, устала от ходьбы и остановилась, прислонившись к фонарю.

— Дома тебя, боюсь, не узнают, — говорила она, разглядывая Щенсного. — Ты возмужал и одет шикарно. Видать, тебе хорошо живется.

— Ничего. Грех жаловаться.

— А что ты делал в Варшаве столько времени?

— Вначале учился на столяра, потом взяли в армию. В армии тоже все шло хорошо. Я мог остаться, стать кадровым военным.

— Почему же не остался?

— Потому что на гражданке я больше зарабатывал. Имел хорошую должность в Страховой кассе.

Щенсный врал напропалую. Пусть соседка знает, что ему хорошо жилось, что он вернулся не с пустыми руками. Пусть это дойдет и до других соседей, чтобы отец не вызывал у них жалости.

Но вдова слушала равнодушно. Жизнь так ее вымотала, так заела нищета, что даже зависти не осталось.

— Ну пошли. Пусть твои поскорее обрадуются; да и меня ребятишки заждались.

Они начали спускаться в библейскую долину, где люди прятались в «ковчегах».

— Теперь ты иди за мной, — посоветовала вдова, — а то не найдешь дороги домой.

И в самом деле, Щенсный в темноте заблудился бы в этой кротовине. Вместо прежнего десятка стояли сотни изб и лачуг. Были заборы и проволока, были сараи, как щели, улочки, как пещеры, как окопы.

— Здесь живет Шклярский, с канатной фабрики… Здесь