убежать никому. Привилегированная тюрьма для аристократов и бастардов, которым не повезло откупиться, расположилась на острове. А за высокими стенами билась о причал студеная вода, которой не было конца и края. Голодные чайки устроились на высоких стенах и зорко высматривали на свинцовой глади рыбу. Время от времени они срывались вниз и хватали добычу острыми когтями, чтобы устроить с товарками очередную кровавую свару.

Корпуса были переполнены. В остроге находилось в три раза больше людей, чем заведение могло вместить в себя по документам. И многие были здесь на пересылке. Их доставили сюда из крепости Петра и Павла за последнюю неделю. Некоторых даже разместили в коридорах и узких переходах в низких клетках, по которым пробегали искры.

Но даже в такие нелегкие времена в блоке усиленного режима сидельцы располагались по одному. И дело было не в вип-статусе каторжан. А в том, что эти люди были опасны для окружающих. Каждый из них обладал особенным жутким талантом.

В одной из таких камер сидел прикованный к деревянному стулу человек. Выкрашенные в зеленый свет стены смыкались наверху в низкий потолок, зарешеченное окошко пропускало скудный свет. В углу чернела раковина, в которую падали ржавые капли воды.

Тело узника обвивали толстые цепи кандалов. Во рту удобно расположился надежный кляп. Рядом со стулом из стены выходила пластиковая трубка, по которой через воткнутую в руку иглу поступали питательные вещества, заменяющие каторжанину еду. Заключенный словно спал, погруженный в криокамеру. Глубоким сном без сновидений. И вдруг… что-то неуловимо изменилось.

Стены тюрьмы словно содрогнулись. Но человек не слышал ни звуков боя, ни криков умирающих каторжан и конвоиров. Его уха не коснулись визги несчастных. Только крохотный паучок испуганно спрятался в трещину в бетонном полу.

Лампы моргнули. Точь-в-точь как в фильмах ужасов, когда герой шагает по коридору старого пыльного особняка, и вот-вот лицом к лицу встретится с древним злом. Но здесь-то такого происходить не должно. А потом… потом свет погас. Затемнился и глазок камеры, который до сего момента непрерывно наблюдал за каторжником.

Щелкнул, открываясь, дверной замок. Раздался протяжный скрип плохо смазанных петель. Тяжелая створка распахнулась, и в комнату ворвался тяжелый железистый аромат крови. Высокий худой человек в черном плаще перешагнул порог. Он шел с трудом, словно бы мышцы плохо его слушались. За ним шла юная девушка в куртке курсантов-бесоборцев.

– Подъем!

Веселый голос эхом разнесся по пустой бетонной клетке, воскрешая сидевшего в кресле человека. Он поднял голову. Проморгался, с удивлением вглядываясь в фигуру.

Мужчина кивнул девушке, и та послушно подошла к сидевшему на стуле человеку. Вынула из кармана ключ. С лязгом на бетонный пол упали кандалы. А мужчина пружинисто вскочил, разминая затекшие запястья. Вынул изо рта кляп. И ощерился, продемонстрировав два ряда тусклых железных зубов.

– А, Кащей, – протянул заключенный с довольной усмешкой. – Я думал, ты сдох.

– Жив, как видишь. Смотрю, ты с обновкой.

Он указал на рот каторжанина, и улыбка мигом пропала. А на лице проступила злость. Первобытная ярость, которая клубилась в нем, как набирающее обороты торнадо. И Кащей знал: скоро это начнет засасывать все окружающее в круговорот старого доброго ультранасилия. И при одной только мысли об этом он недобро ухмыльнулся.

– Подарочек на память от родичей Муромца и Святогора, – зло ответил каторжанин, потерев кривоватые искусственные зубы. – Ну, сочтемся, если подвернется шанс.

Кащей зло усмехнулся. Подошел к старому знакомому и хлопнул его по плечу:

– Он уже подвернулся. Идем. Навыки-то не растерял?

Каторжанин недобро прищурился. Приложил к губам указательные пальцы. Чернова едва успела надеть защитные наушники, спрятанные в кармане, как протяжный свист разлетелся по камере. Толстые стены из укрепленных блоков пошли трещинами и разлетелись, открывая вид на черную воду.

И мир содрогнулся…