частности, версию, выдвинутую шотландским Просвещением, олицетворением которого в то время был Дэвид Юм, на которого Руссо временами очень сердился). Он считал, что они потерпели крах, и большинство критических теоретиков считают так же, как и он, и по тем же причинам. Эмоции, считал он, достаточно просты, более искренни, а значит, в каком-то смысле более истинны, или, точнее, лучше, чем истинны. И действительно, Руссо считал эту "искренность" истинной основой религии - радикально субъективной, которая не является поклонницей ни разума, ни откровения. Это одна из главных тем "Эмиля, или О воспитании", в которой он также осуждает скептицизм и в долгих дебатах противопоставляет "разум" "вдохновению". Из этого убеждения в эпоху модерна родился сентиментализм, характерный для романтического движения, а затем, в отчаянии, - экзистенциализм и, наконец, в полном нигилизме, - постмодернизм. Очевидно, что идея о том, что "живой опыт" человека в отношении "живой реальности" "системного расизма" считается более искренним и лучшим, чем истина, является центральной для Критической расовой теории и ее структурно обусловленного "уникального голоса цвета" сегодня. Утверждение, что преподавание ревизионистской истории на основе Критической расовой теории, как, например, проект "1619", является преподаванием "честной истории", также понятно в этом руссоистском свете, если принять, что "честный" используется для обозначения "искреннего" (с точки зрения Критической расовой теории) в пользу "истинного". Это "правда", если она кажется правдой людям с просвещенной перспективой.

Более того, Руссо ошибочно полагал, что именно гражданское общество, слишком законспирированное, структурированное и упорядоченное, приводит к распаду общества и войнам. Цивилизация сама по себе является проблемой - идея, которая, несомненно, вдохновила Гегеля и Маркса на то, чтобы рассматривать историю как хронику стремления человека (глубоко ошибочного) к идеализированному миру. Возвращение к природе, инстинкту и эмоциям стало, таким образом, ключевым компонентом аффективного поворота Руссо. (По имеющимся сведениям, Руссо осознал несостоятельность разума в этом отношении в причудливой сцене, которая выглядит как слезы и маниакальный психологический срыв, во время которого он, возможно, потерял сознание). Вот, например, из "Рассуждения о неравенстве": "О человек, из какой бы страны ты ни был и каковы бы ни были твои взгляды, слушай: смотри на свою историю так, как я думал ее читать, - не в книгах, написанных твоими собратьями, которые лгут, а в природе, которая никогда не лжет" 188 Таким образом, мы видим его связь с романтизмом, который основывался на тех же самых плохих идеях. Мы также видим отголоски Руссо как в общей паранойе критических теоретиков, так и в "Диалектике Просвещения", великом труде критической теории. В этой работе считалось, что рациональность всегда сама себя уничтожает, становясь иррациональной посредством диалектики, которая должна разыграться внутри нее.

Взгляд Руссо на то, что эмоции торжествуют над разумом (или, по крайней мере, синтезируются с ним, в соответствии с тем, что Шиллер и Гегель назвали бы aufhebung), по-прежнему присутствует в Критической расовой теории, и не только в том свободном виде, о котором говорилось выше. Рассмотрим это довольно тревожное мнение о "разрыве между разумом и эмоциями" в философских аудиториях от современного теоретика образования Эллисон Вулф:

Меня интересуют конкретные способы циркуляции эмоций в философских аудиториях, особенно в тех, где в центре внимания находятся тексты и опыт угнетенных групп. В частности, я исследую, как дисциплина норм и культура оправдания, поддерживающая разделение на разум и эмоции, переоценивая разум и принижая эмоции, позволяет, облегчает и скрывает членов доминирующих групп, участвующих в эпистемическом сопротивлении, направленном на защиту привилегий, чтобы сохранить свою эпистемическую территорию и мировоззрение. 189

Ее аргумент заключается в том, что философия, основанная на разуме, проблематична, поскольку пытается минимизировать влияние эмоций, которые могут исказить ясное мышление. Хуже того, исключение эмоций (искренности) в пользу логики на самом деле является формой контроля, которую используют те, кто имеет социальные привилегии для их сохранения. В этой работе она, как и Руссо, утверждает, что эмоции проясняют мышление и, благодаря большей искренности, повышают доверие. Чтобы не было никаких сомнений в том, что это имеет отношение именно к Критической расовой теории, она также пишет,

Разделение разума и эмоций одновременно является эпистемическим и политическим. Как показала Элисон Джаггар в книге "Любовь и знание", "критическое осмысление эмоций не является самодовлеющей заменой политического анализа и политического действия. Она сама является разновидностью политической теории и политической практики, необходимой для адекватной социальной теории и социальных преобразований". Обеспечивая критерии того, что является знанием, заслуживающими доверия знатоками и философски легитимными областями исследования, дисциплинарная практика защиты привилегий, заключающаяся в принижении "эмоциональных" знатоков и отрицании теоретической важности знаний, порожденных эмоциями, способствует невежеству в отношении всего (или кого-либо), исключенного из рациональной вселенной; она препятствует знанию и порождает невежество. Например, когда представители маргинальных групп выражают гнев по поводу проявлений расизма и сексизма, это отвергается на том основании, что они действуют "иррационально", слишком "эмоционально вложены" в эту тему, или становятся невразумительными. Такое регулирование эмоций закрепляет культуру оправдания, о которой говорит Дотсон, и позволяет невежеству циркулировать в неравном поле знаний, принудительно заставляя замолчать тех, кто делает эмоциональные заявления. Как таковые, ссылки и принуждение к разделению разума и эмоций маскируют способы, которыми слушатель отказывается (намеренно или нет) "коммуникативно отвечать на лингвистический обмен из-за пагубного невежества", совершая тем самым эпистемическое насилие через замалчивание свидетельств и/или через их удушение. 190

Другими словами, Вульф и подобные ей теоретики утверждают, что эмоции и разум должны быть диалектически синтезированы в некий лучший способ познания (который будет более "инклюзивным" в силу того, что не будет просто благоприятствовать сохраняющему привилегии белому, европоцентристскому способу познания). Далее она связывает основанную на разуме "культуру оправдания" (культуру, которая ожидает, что люди будут обосновывать свои утверждения рационально и доказательно, а не просто искренне или страстно) с созданием "неравного поля познания". Ссылаясь на "расизм и сексизм" и "членов маргинализированных групп", она втягивает эту дискуссию во властно-динамические рамки интерсекциональности и теории критических рас. Теоретики критической расы видят это довольно просто: Белые люди: разум. Другие расы: эмоции. Что нужно? "Дикари, созданные для жизни в городах". Отголоски Руссо вопиющи, но это относится к Критической расовой теории 2017 года, а не середины XVIII века.

Что касается Общественного договора - идеи, которую Руссо подробно развил в 1762 году в качестве предлагаемого решения проблемы, изложенной им в "Рассуждении о неравенстве", - то именно в ней Руссо выдвинул одну из своих самых опасных и актуальных (для Критической расовой теории) идей. Вкратце, идея Общественного договора заключается в том, что каждый человек в обществе соглашается отказаться от многих своих прав