– Я не знаю, Марк, как нам быть. Но подумай, ведь мы живем в такое время, когда все очень быстро меняется! Мог ли кто сказать еще несколько месяцев назад, что императором станет Пертинакс, а гора зла и несправедливости, созданная Коммодом, рухнет? Нам нужно надеяться на новый счастливый поворот в наших судьбах, который позволит нам никогда не разлучаться.

Марк Квинтиллиан промолчал. Он был человеком действия, и ждать милостей судьбы не привык.

– Я хочу рассказать тебе кое-что, Марк! – нерешительно произнесла Марция, гладя преторианца по щеке. – Выйдя отсюда, ты все равно узнаешь – весь Рим говорит сейчас об этом. Лучше я скажу тебе сама.

– Это касается тебя? – насторожился Квинтиллиан.

– Меня и много кого еще. Но поклянись, что ты никогда и никому не откроешь того, что я тебе скажу. Пусть слухи останутся слухами.

– Конечно, клянусь, Марция, разве может быть иначе?

Марция задумалась, с чего бы начать. Но любые вступления показались ей слишком невнятными и долгими.

– Я убила Коммода! – выпалила она.

Марция рассказал Квинтиллиану все – о размолвке с Коммодом; о том, как узнала, что он внес ее имя в список тех, кого следовало казнить; как боявшиеся за свою карьеру и жизнь Эмилий Лет и Пертинакс составили против него заговор, вовлекли Эклекта, а потом и Марция присоединилась к ним; как в ночь 31 декабря она дала Коммоду яд, а когда он подействовал не до конца, то Нарцисс задушил императора.

Марк Квинтиллиан слушал ее молча, поначалу только с удивлением, но потом все с большим удовольствием и восхищением, и когда Марция, закончив, пристально посмотрела на него, опасаясь его реакции, то преторианец воскликнул:

– Ты великолепна, Марция! Именно о такой женщине я всегда и мечтал! Я знал, ты сильная и уверенная, но не подозревал, что настолько! Коммод не пожалел ни свою жену, ни сестру, и ты, зная о таком громадном риске, все же решилась! Как же я тебя люблю! Ты настоящая римлянка! Уверен, если бы мы с тобой остались где-нибудь вдвоем против толпы врагов, ты до последнего вздоха подавала бы мне стрелы или точила о камень затупившиеся мечи.

Марция бросилась на грудь Квинтиллиана.

– Я так рада, что ты именно так отреагировал, Марк! Я была уверена – ты поймешь меня и не осудишь!

– Ты творишь историю, любимая!

– Но разве ты не был предан Коммоду?

– Нет! Конечно нет! – рассмеялся Квинтиллиан.

– И ты не умер бы за него, если бы пришлось?

– Ну, я не стал бы этого делать. Только от безысходности.

– А как же клятва, Марк? Ведь преторианцы верны императорам! Они опора власти!

– Может быть, раньше так и было, Марция, и гвардия умирала за своего императора на поле боя. Но эти времена прошли. Скажу тебе откровенно: сейчас мы, преторианцы, служим только себе. Цинично, но да, это так.

– А как же честь?

– Честь в том, чтобы служить и умереть за Рим, но не за императора. Рим – священен, император – нет, даже если сенат объявляет его Августом и Отцом Отечества. Рим – это мир, идея, незыблемость, вечность, а император – только человек, а значит – прах. Были императоры, которые воплотили в себе душу Рима, за ними я бы пошел на край света, но время их прошло. Коммод дарил нам подарки, деньги, делал поблажки, но я всегда считал его ничтожным человечком, пытавшимся показать своими казнями, позорным увлечением гладиаторскими боями, что он настоящий мужчина и властелин. На его место пришел Пертинакс – старый брюзга, чья воинская слава осталась давно в прошлом, он что-то делает для народа, заискивает перед сенатом, но с нами дружить не хочет, смотрит на гвардию свысока. А с чего бы? Он кто такой? Преторианцы возвели его на трон, а нам он даже не хочет до конца заплатить причитающееся.

– Ты не совсем справедлив к нему, Марк! – с упреком произнесла Марция, немного разочарованная всем, что сейчас так откровенно сказал трибун.

– А потом Пертинакс объявит своего сынка преемником, помрет – и нам нянчиться с ребенком? Это ни к чему хорошему не приведет. Дети не должны править, иначе вокруг них начнется грызня за влияние.

– Ты слишком поспешен, Пертинакс пока и не думает объявлять сына преемником.

– Не будем о политике, любимая! Вижу, я огорчил тебя своими словами. Ты знай, что для меня существуют только двое, за кого я отдам жизнь – Рим и ты.

Глава тринадцатая

В первую неделю марта Квинтиллиан вопреки всем запретам Галена вышел из дома, служившего ему лазаретом. Весна, как обычно, бурно ворвавшаяся в римскую жизнь, потянула преторианца за собой. Его раны почти зажили, настроение улучшалось с каждым днем, чему сильно способствовали птицы, свившие гнездо неподалеку и певшие целыми днями, вести от Эмилия Лета, с нетерпением ждавшего своего трибуна, а также совершенно неожиданный приход Марции 1 марта.

Как раз в этот день праздновались Матроналии, посвященные богине брака и домашнего очага – Юноне. Процессия отправилась с палатинского холма, где собрались замужние женщины из богатых и знатных римский семейств, и, распустив волосы, с венками цветов в руках и на головах, под предводительством Флавии Тицианы отправились на Эсквилин к храму Юноны. Постепенно к шествию присоединились женщины из простых семей, и только рабыни не имели права поклониться богине и попросить у нее семейного счастья.

Марция шла позади императрицы и в то время, как все вокруг молились за семейное благополучие, здоровье мужей, родителей, детей, она мучительно размышляла – правильно ли это, ведь все чаще ее помыслы устремлялись к Христу, а молиться и просить разных богов ей становилось морально все тяжелее. Эклект подарил ей ранним утром бесподобное по своей красоте золотое ожерелье, состоящее из великолепно исполненных ювелиром фигурок римских богов. Эклект рассчитывал растопить ставшее в последнее время совсем леденящим безразличие жены и наконец-то провести с ней ночь, ведь он так давно не был с ней.

Марция же, представив рядом с собой обнаженного мужа, испытала приступ дурноты. Она ненавидела Эклекта все сильнее, хотя и осознавала, что без него места во дворце ей не будет.

Как только римские женщины преподнесли Юноне венки и весь храм превратился в огромный цветочный склад, а статуя богини практически исчезла в волнах цветов, Марция поспешила не во дворец, где ожидался торжественный обед, а к Марку Квинтиллиану. Конечно, ее отсутствие в этот священный день сразу станет предметом злостных пересудов Флавии Тицианы и гнева Эклекта, но ей было все равно.