Гелла достаёт из портсигара сигарету, прикуривает от электрической зажигалки, делает затяжку. Песни напомнили? Серьёзно? «Сочувствие дьяволу» группы «Роллинг Стоунз»? 1968-й? Революция хиппи, лето цветов, Вьетнам, «красный май» в Париже, пацифизм и феминизм, застрелен Мартин Лютер Кинг, танки едут по Праге, Ричард Никсон – президент, на экранах «Час волка» Бергмана и «Космическая одиссея» Кубрика, в книжных – «Всем стоять на Занзибаре» Браннера? Гелла что, просто так вспоминает этот год? И этот доверительный тон, эти несерьёзные ухмылки…

Первая неделя администрации Акиямы. Меня ещё не утвердили на ВОЗ, я сижу в Ньюарке и формирую команду. Акияма на удивление спокойна, все разговоры один на один с ней занимают считаные минуты, она решает всё сама и быстро. Для меня-то она четвёртый генсек, я сразу вижу все проколы, они есть, но если сравнить с первыми днями Вилька и Торре – небо и земля.

Авельц, наоборот, – он везде и нигде. Его невозможно поймать. Он перемещается по Ньюарку, как демон, он в здании с утра до ночи, лично обходит кабинеты, входит на совещания, даёт указания, внезапно исчезает и появляется.

И вот, я сижу у себя, это восьмой этаж «Иглы». Я засиживаюсь до двух ночи, решаю что-то с Азией. Мне звонок: первый заместитель генсека просит вас к себе. Я смотрю на часы, переспрашиваю – да, говорят, именно сейчас Ленро Авельц хочет вас видеть.

Ничего странного, в принципе. Я поднимаюсь на двадцать пятый этаж – кабинет первого зама, если вы не знаете, на двадцать пятом этаже «Иглы», двумя этажами ниже кабинета генсека. По планировке очень похожи, почти идентичны. К обоим ведёт спецлифт, но в два ночи коридоры пустуют, так что я поднимаюсь на общем лифте и иду через приёмную.

«Заходите, он вас ждёт», – я захожу. Тьма. Кабинет во тьме. Огромные окна – всеми огнями в них светится Нью-Йорк, в небе красные и зелёные огни самолётов и вертолётов, внизу сияет штаб-квартира, а в кабинете – пустота, никого, ничего, тихо. Я вижу – дверь в комнату отдыха приоткрыта… Там тоже темно, но оттуда, я слышу, доносится тихий голос Авельца.

Знаете, да, какой у него голос? Сравнительно высокий, но тембр изменчивый. Всегда кажется, он немного подтрунивает над тобой, когда говорит… И вот этот голос доносится до меня из-за двери. Я с ужасом понимаю, что он поёт. Можете себе представить? Ленро Авельц – поёт. Как вы думаете, что он поёт? «Сочувствие дьяволу»? Нет. (Смеётся.) Он поёт «Вообрази» Джона Леннона. Это не редкая песня, её иногда исполняют на наших мероприятиях. И Ленро её поёт. Я слышу знаете что? Я слышу такой текст: «Вообрази, что нет рая над нами или ада под нами, наверху только небо, и люди живут в настоящем…» И это он поёт, интонирует. «Нет стран, нет ничего, за что убивать или умирать, нет религии, и люди все живут в мире… ты можешь сказать: я мечтатель, простой мечтатель, но я…» – и дальше, где Леннон поёт «я не один», Ленро вдруг прерывается и говорит: «но я такой один». И заливается смехом.

Я вхожу и вижу Авельца, развалившегося на диване в этой жуткой темноте, он лежит и хлопает в ладоши и смеётся. Я говорю: Ленро, что с тобой? Он поднимается, он смотрит мне в глаза, я пугаюсь, я не знаю, чего от него ждать… Он подходит ко мне, от него веет алкоголем, кладёт мне руки на плечи, и я вижу, что у него в глазах слёзы. Он пьян.

Он говорит мне: «Гелла, я счастлив, я совершенно счастлив».

Он берёт какую-то полупустую уже бутылку, берёт бокалы, чуть не проливает вино, но разливает по бокалам и даёт мне, говорит: «Выпей со мной, Гелла, посмотри на этот город и выпей со мной».

Я не могу отказать, я делаю глоток… Сухое вино, но там какая-то примесь. Наркотическая, я имею в виду. Он опьянел не от вина. Там был наркотик. И я вижу это в его глазах. У него не заплетается язык, он не шатается, он в сознании, но он пьян… Первый и последний раз в жизни я видела его таким.

Он садится в кресло, размахивает бокалом, расплёскивает вино, кладёт ноги на стол – там компьютерная панель, и он кладёт ноги прямо на неё, вытирает слёзы.

«Гелла, ты помнишь, ты помнишь „Рамадан“? Помнишь, как эта сука, Ихаб Куливи, чёртов пустынник, назначил за наши головы награды?.. Сдох, как свинья, потому что его прикончил Уэллс, он отправил ребят, и те его трахнули… Помнишь, а эта мразь Мирхофф, он бросил парней, он их предал… но я не забыл, Гелла, я помню… А Бальдир Санит? Чёртов фанатик… Из прекрасной страны, Гелла, что он сделал? Бездарную провинцию, захолустье… Христианин, блять, Гелла, мы ведь могли его остановить, у нас был план, у нас было всё готово, но Мирхофф опять намутил, опять всё засрал… Ну ничего, подруга, ничего. Пришло наше время. Мы их пересидели, Гелла, мы их сделали. Теперь пусть идут на хер, правильно? Теперь мы тут главные. Теперь мы, мы им расскажем… Ничего, мы долго терпели… Но вот мы тут – а где они, тупые членососы, где они все, Гелла? Их забудут, всех забудут, а нас с тобой запомнят, потому что мы начинаем… Мы с утра начинаем новый мир, блять, Гелла, нас запомнят… Нас уже не остановить… Наше поколение, оно заслужило это, мы с тобой это заслужили, Гелла! Скажи, ты рада? Скажи, ты счастлива, Гелла? Мы сделали это, мы теперь можем всё, мы боги, блин, Гелла, понимаешь?..»

Вот такой монолог. Как мне реагировать? «Да, Ленро, я тоже рада…» А он мне: «Ты понимаешь! ты из моих! Вот на этой лестнице, вот на этих ступеньках, – он показывает на лестницу здания Генассамблеи под нами, – там нас чуть не убили, мы с тобой шли рядом, в нас стреляли…»

Тут он поднимает бокал и говорит: «Тост! За нас, Гелла! За тех, в кого стреляли, но недострелили! Кого взрывали, да не взорвали! Кого топили, да не утопили! Тост! За нас! Пей, Гелла, пей со мной!»

И что мне делать? Я его давно знаю, я могу ему сказать, то есть теоретически я могу его прервать и сказать, чтобы он остановился. Но мы не друзья. И никогда