Шрифт:
Закладка:
Мантис долго не отходил от походного алтаря. Измазанными кровью руками тщательно потрошил утку. Когда солнце опустилось в такую же красную марь над горизонтом, стратег потребовал отчета.
— Прилетела справа — это хороший знак, — важно заявил жрец. — Убили с первого выстрела — тоже хороший. Печень здоровая, суставы не опухли, в желудке нет щепок и камней — очень хорошо.
— Вывод? — спросил Кимон.
— Знамения благоприятные, — довольным тоном заключил жрец…
На рассвете островитяне пошли в атаку.
Сначала из леса полетели стрелы. Фаланга Кимона прикрылась щитами. Потом среди деревьев показались бегущие повстанцы. С воем, размахивая топорами и дубинами, они мчались на афинян.
Первыми врага встретили пельтасты. Одни раскручивали над головой пращу, другие метали дротики. Исчерпав запас снарядов, воины бросались в бой с ножом.
Эпибаты в волнении наблюдали за боем, ожидая команды опустить копья. Наконец запели авлосы. Фаланга медленно двинулась вперед — навстречу врагу.
Повстанцы накатывали волнами. Пельтасты уже не могли сдержать напор врага. Тогда они разделились, чтобы защитить фланги. Конницу Фалант не мог себе позволить, но для удара сбоку солдат у него хватало.
Ощетинившись металлом, фаланга давила толпу островитян. Если эпибат в первой шеренге падал, его место тут же занимал резервист из последних рядов.
В лесу держать строй стало труднее из-за бурелома. Этим воспользовались повстанцы — они врывались в брешь между щитами, разбивая фалангу на отдельные отряды.
Повсюду валялись обломки копий. Эпибаты рубились махайрами. Каждый старался защитить не только себя, но и товарища рядом. Пельтасты окружали раненого, пока его не заберут санитары.
Тяжелые гоплоны спасали от прямых ударов, но сковывали движение. Вот уставший афинянин отбросил щит, но тут же получил удар топором в бедро. Он рухнул на спину, а островитянин уперся ему в грудь коленом. Резкий взмах — и из рассеченного горла хлынула кровь.
Там схватились двое. От удара дубиной по шлему эпибат зашатался. Повстанец пнул его ногой в живот, надеясь добить на земле, но сам получил ножом под ребра от пельтаста.
Казалось, повстанцы берут верх. Положение спас Кимон. Тарентина обогнула лес, чтобы ударить с тыла. Разметав свежие силы островитян, всадники обрушились на их лагерь.
Со стороны моря на помощь эпибатам подоспели вооруженные матросы и гребцы. Фаланга продолжила теснить врага. К полудню лес был очищен от повстанцев, а бой шел вокруг шатра Фаланта.
Олигарх выскочил наружу с выпученными от отчаяния глазами. Увидев, что Кимон спешился, он вскочил на коня и понесся прямо на него. Стратег вовремя заметил атаку.
Стоявший рядом эпибат перекинул командиру свой щит. Конь Фаланта неожиданно встал на дыбы и ударил в щит копытами. Кимон упал, но тут же вскочил. Эпибат успел схватить нацеленное в стратега копье за древко.
Фаланту удалось вырвать оружие, однако момент для удара он упустил. Когда лезвие махайры вошло коню в брюхо, тот заржал и повалился на бок. Всадник покатился по земле.
Олигарха взяли живым, отвезли в Хору. Но жил Фалант недолго — на агоре его избили, потом приколотили к столбу. Фалант все никак не мог испустить дух, тогда его повесили. Так и болтался на суку, а у его ног лежали мертвые горожане, которых он приказал казнить за отказ присоединиться к мятежникам.
На опушке леса эпибаты обнаружили огороженную бревнами площадку. Рядом с тремя окровавленными трупами сидела девушка, которая безучастно смотрела на происходящее, словно ее не волновала собственная судьба.
Кимон приказал снять с пленницы колодки и отвести в обоз.
— Поговори с ней, когда поест, — попросил он Паниасида. Потом кивнул на трупы: — Выясни, кто они, и почему их убили.
Вечером Паниасид вошел в шатер стратега.
Галикарнасец рассказал, что островитянку зовут Агесия. Она — дочь архонта Хоры. А трупы — это сам Мнесифил, его жена и сын. Убили за то, что архонт отказался подчиниться Фаланту.
Причем убили жестоко. Сначала заставили отца оскопить сына. Потом приказали жене оскопить мужа, после чего ее забили камнями у него на глазах. Архонт с сыном умерли от потери крови. В живых осталась только Агесия. Но она в тяжелом состоянии — все время плачет.
Кимон нахмурился. Война — это всегда кровь и смерть, но стратег осуждал неоправданную жестокость. Одно дело наказать предателя так, чтобы те, кто ему сочувствует, содрогнулись. Но пытать семью за убеждения ее главы — зверство.
— Разреши взять Агесию с собой, — неожиданно попросил Паниасид.
— Ты вроде женат, — удивился Кимон.
— Просто из жалости. Здесь у нее никого не осталось. Мнесифил ведь родом из Афин. А еще она опасается, что горожане будут мстить ей за то, что отец не смог договориться с Фалантом. Погибли многие…
Кимон не возражал.
С освобождением Хоры его миссия на Наксосе закончилась. Но разгром армии мятежников — это хоть и важный, но всего лишь единичный эпизод в насыщенной событиями жизни политика. Следующая цель — Киклоп.
Оставалось дождаться вестей из Афин.
3
В баню Ликид ходил часто.
В гимнасии на холме Киносарг у него была своя стеновая ниша, которую банщик Энобий всегда держал закрытой для других посетителей. За занавеской хранился банный комплект — тонкие льняные полотенца, губка, набор скребков-стригилей, а также арибаллы с ароматическими маслами.
Судовладелец хорошо платил за услуги. Когда он, развалившись в раздевалке-аподитерионе после горячей парной, требовал вина, Энобий угодливо подносил ему канфар.
В буфетной комнате у банщика имелось все для отдыха уважаемых людей: хорошее вино, вареные яйца, сдобный пшеничный хлеб, зелень, свежая питьевая вода…
Если Ликид парился, чтобы прийти в себя после симпосия, Энобий посылал раба на рынок за рассолом. Когда подвыпивший эвпатрид в кругу друзей переходил на скабрезные анекдоты, раб отправлялся в диктерион Филомелы, чтобы сообщить о скором прибытии важных гостей.
Банщик мог внимательно выслушать рассказ о семейной ссоре, делал вид, что разделяет обвинения в адрес других политиков, с удовольствием бросал кости, а также отлично играл в петтейю[44].
Гимнасии Ликся и Академии превосходили Киносарг по размеру, так и эфебов там всегда — что пчел в улье. Хохот, суета, никакого уединения. Зато здесь каждый на виду, а Ликид любил, чтобы его замечали.
При этом он не стеснялся своего уродства. В бане судовладелец всегда снимал повязку. Веко полностью закрывало глазницу, поэтому казалось, будто эвпатрид просто прищурился.
Абсолютно голый, поводя плечами, Ликид пересекал мешочный зал-корикейон, чтобы картинно помолотить по набитому песком мешку, и если ловил на себе любопытный взгляд какого-нибудь парня, не отказывал себе в удовольствии ущипнуть его за предплечье. Получив намек на взаимность, уводил избранника