– Это вы – мать Иваны Немеле? – на удивление бесстрастно спросили они.

Оказалось, это представители мэрии Вийере-ле-Франсуа. Вся их повадка настолько отличалась от теплого отношения гваделупцев, что сердце Симоны сжалось. К счастью, рядом был папаша Мишалу, и она покрепче прижалась к нему.

Двое посланцев мэрии приехали в аэропорт без машины, так что всем четверым пришлось втиснуться в такси, которое и повезло их в кондоминиум. Несмотря на то что было всего девять часов утра, у входа в мэрию – красивого здания изящных пропорций – уже собрались толпа зевак и целый ареопаг журналистов, как из пишущей прессы, так и телевизионщиков. Замелькали вспышки фотокамер. Города из других частей Франции – Марсель, Ницца, Страсбург – прислали свои бригады репортеров. В траурном зале на первом этаже яблоку негде было упасть. Мэру, высокому и невыразительно-бледному человеку, c лицом, словно перечеркнутым полоской бесцветных усов, удалось призвать всех к порядку, чтобы произнести торжественную речь.

– Вся Франция удручена этой новой трагедией, – заявил он, – и пребывает в ужасе от совершенно чудовищного преступления, увы, стоящего в ряду многих других. Да, Франция удручена и скорбит, но она сильна и всегда пребудет более сильной, уверяю вас, чем фанатики, которые хотят ее гибели.

Никто не обращал внимания на Симону и папашу Мишалу. Вокруг, кроме них, не было ни одного темнокожего, и они чувствовали себя потерянными, одинокими. Но где же Иван? – в панике думала Симона, ведь она ожидала увидеть его еще в аэропорту. Она звонила ему, но в ответ раздавалось лишь маловразумительное бормотание. Куда он мог запропаститься, когда на их семью обрушилось такое страшное горе? Ведь он всегда был любящим и внимательным сыном, не говоря уж о его особенной привязанности к сестре. Он не мог оставить свою мать в одиночестве, когда та испытывает такие страдания. С каждым часом в сердце Симоны нарастала тревога, порождая все больше дурных предчувствий касательно сына. Уго с Моной тоже ничем не могли ей помочь и сами были крайне удивлены отсутствием Ивана. Ни один человек не мог ответить Симоне на вопросы, поедом поедавшие ее изнутри.

Бедной матери и так приходилось несладко, но судьба один за одним нанесла ей еще два удара. Первый постиг Симону, когда на следующий день после прилета ей пришлось поехать на официальное опознание тела дочери. В муниципальной больнице Вийере-ле-Франсуа существовала бригада специалистов, носивших соответствующее их роду занятий название: «Похоронные визажисты». Нет, они не занимались бальзамированием, поскольку это искусство в целом мало распространено во Франции; это были своего рода кудесники, умевшие придать привлекательный вид телам погибших от ранений, создать на их лицах трепетную улыбку – одним словом, сделать труп максимально похожим на живого человека. Но они еще не успели приступить к своим обязанностям, и Симоне пришлось увидеть свою дочь как есть: землистая кожа, изуродованная шея под бинтовой повязкой, белый казенный балахон из кладовой морга.

А второй удар случился через день после опознания, когда она пошла, чтобы вознести молитвы в особо отведенном месте в соборе Сен-Бернар-дю-Тертр. Симона чуть сознание не потеряла среди всех этих гробов, среди уже начинающих увядать цветов с одуряющим запахом. И ей пришлось ждать не один день, пока она получила хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение исчезновения Ивана.

Однажды утром, когда она с печальным видом завтракала в скромном жилище Уго и Моны, туда вдруг явился адвокат Анри Дювиньё в сопровождении самого мэра, который пришел лично выразить свои соболезнования. Адвокат взял в руки ледяную ладонь Симоны и сказал:

– Крепитесь, мадам Немеле. Вам предстоит услышать ужасные новости.

Он сообщил, что Иван с тяжелыми ранениями находится в больнице Вийере-ле-Франсуа и что он оказался членом группы убийц-джихадистов.

– Баллистическая экспертиза еще не закончена, – продолжал он, – но, исходя из собственных выводов, я смею утверждать, что он и есть убийца своей сестры.

Возможно, вы станете упрекать нас в излишней театральности, тогда как мы совсем к этому не склонны. После этих слов Дювиньё у Симоны случился припадок. Скорее всего, она бы не выжила, не найдись у Моны целого арсенала лекарств – она тут же принесла их из ванной. Влив мятную спиртовую настойку между крепко сжатыми зубами несчастной, она стала натирать ей лоб и виски тигровым бальзамом. Затем заставила Симону понюхать эфирные масла. Целый час прошел в большой суматохе, больная рыдала и причитала, но в конце концов пришла в себя и пролепетала слабым голосом, уставившись круглыми глазами на Дювиньё:

– Вы просто сумасшедший! Иван не мог иметь ничего общего с джихадистами. И уж тем более убить свою сестру. Он обожал ее!

– В этом-то и причина, – возразил тот, после чего произнес длинную тираду, вложив в нее все мастерство адвоката, в совершенстве владеющего ораторскими приемами.

Когда он замолчал, Симона, все это время не сводившая с него своего горящего взгляда, воскликнула:

– Вы ничего не поняли. Ничего! Мои дети не были извращенцами и, повторяю вам, Иван просто не мог убить Ивану, не мог, и все!

Воцарилось ледяное молчание. Чтобы прервать его, мэр поспешил объявить, что округ берет на себя оплату авиабилетов до Гваделупы, где будет похоронена Ивана, для самой Симоны, ее мужа, а также для делегации от мэрии, возглавляемой сотрудником по имени Ариэль Зени. Согласно закону о разделении властей, округ понесет все расходы и по религиозной церемонии, которая пройдет в Ослиной Спине. А Симона знает, кто такой Ариэль Зени? Знает, что он был женихом ее дочери? Ариэль собирается прийти после полудня, чтобы лично выразить ей свои искренние соболезнования.

Было бы большой ошибкой полагать, что все жители Антильских островов от мала до велика, от гваделупцев до мартиниканцев, страдают комплексом неполноценности – «лактификации», как назвал его Франц Фанон в своей знаменитой книге «Черная кожа, белые маски», и что им льстит малейшее проявление одобрения и восхищения, которое исходит от белого человека. На деле часто происходит обратное. Именно это и почувствовал Ариэль Зени, когда ему довелось познакомиться с Симоной и ее родней. Как только он вошел в квартиру, его буквально обдало ненавистью; это было похоже на невидимую оплеуху. Он словно принял чужую личину. Внезапно юноша ощутил себя работорговцем с побережья Мозамбика, охотником за невольниками в Кот-д’Ивуаре, колонизатором-владельцем сотен гектаров сахарного тростника на одном из Антильских островов. Он только что перебил коленные суставы и отсек руку одному из своих рабов… И это чувствовал он, чьи дед с бабкой стали жертвами еврейских погромов в Польше, а родители чудом избежали