Шрифт:
Закладка:
Денька два проскитался я по огородам, по клуням. Об эту пору дело было, старой осенью. Попадается мне какая-то хуторянка, не помню, и спрашивает: «Что огинаешься? Домой не идёшь? На вашего Жорку смертная бумага приспела». Ай, думаю, брешет? Прихожу. С анбончика[32] слышу: мать криком кричит... Давай, Яшка, помянем добрых людей и родичей. Без чоканья, — предупредил Михаил Кузьмич.
— Был у меня на фронте закадычный друг. Гладилин Антип. Настоящий казак. Балагур под стать тебе. Спас меня, когда из окружения вдвоём выбирались. А сам погиб...
— Ну, тогда поведу я речь про Гражданскую войну. И перво-наперво про то, как оженился.
— А где ж тётка Варвара?
— Баталиным харчей понесла... Зараз тяжко, но понятно, кто с кем воюет. А в восемнадцатом году сам чёрт путал. Чистое братоубийство! Да. Я уже, стало быть, парубковал. Крайний к нашему хутору был Шмыгинский. На посиделки сходились у одной вдовы, до мужиков охочей. Подружки при ней такие ж, слабые на передок. Вобчем, танцы, манцы, зажиманцы. То с одной побалуешь, то с другой. Одно озорство и грех, а сердце — пустое. Чувствую, пора оберечься, а то либо сопьюсь, либо дурную болесть подцеплю. Вдруг встречаю на вечеринке новую девицу. «Кто такая?» — интересуюсь. «Возвернулась из Шахт. У барыни служила. Зовут Варей». Стал закидывать удочки. Оком не ведёт, гармошкой заслушалась. «А ну, — говорю гармонисту, — тронь «казачка». Заиграл. Выхожу я на серёдку комнаты. Рубашку под пинжаком одёрнул и тактично припеваю. Голосом и слухом Бог меня не обидел. Пою-выговариваю, а сам сапог кидаю на пол, пристукиваю в лад. Стали барышни и парни подниматься, в кружок пристраиваться. Я перед Варей ястребом хожу! Сидит. Рукой маню! Брови насупила и отвернулась. Э, думаю, видали мы таких недотрог. Надо её подпоить. Ежели баба одурманеет, сама в сети идёт...
Яков посматривал на уже сумеречный двор. Из степи тянуло холодком. По краям тучи, вставшей на закате, тускнела огненная кайма.
— Может, в курень пересядем? — предложил хозяин.
— Зачем? Мимо рта не пронесём. Рассказывай, рассказывай...
— На следующий вечер принёс винчишка. Угощаю — лицо воротит. Пробую заставить — фыркнула и ушла. Ну и я на неё обиделся. Не велика шишка, горшки из-под благородия выносила, а нос дерёшь!
Неделю в Шмыгинский не появлялся. А сердце-то тянет. Опять зачастил. Сяду на лавку и любуюсь, отцопиться не могу. Она чисто одевалась. Что тираска, отглаженная, аккуратная, при пояске; что юбка, складочка к складочке, что полботинки остроносенькие. А косу светлую вокруг головы заплетала. И румянилась трошки, скромно. Словом, втюшился я по уши. И так к ней, и эдак. Предлагаю замуж. Мол, сохну и пропадаю. «А мне всё равно, — отвечает. — По годам я старше. Мне с тобой интересу мало». — «Не пойдёшь за меня — повешусь». — «Хоть зараз. На одного дурачка меньше станет». Шибко я убивался... Минули Святки. Кое-как проводили Масленицу. К тому времени ни дедуси, ни мамаши моей в живых уже не было. Петро у Думенко воевал. Бобылевали мы вдвоём с отцом. На провесне приказывает хуторской атаман выходить на обрезку сада. Пошёл. Кто бурьян искореняет, кто сушняк обпиливает, кто ветки в кучи сносит и на кострах жжёт. В основном бабы. А заправляет всем садовник по кличке Пипин. Забавный дедок, всё с шутками да прибаутками. «Выбирай, — говорит, — себе напарницу и катайте двуручной пилой поваленные деревья на чурки. Я её нонче развёл, не режет, а кусает». Стали с незнакомой тёткой из Шмыгинского пилить. Перехватило ей дых, бросила и ушла на край сада замену шукать. Гляжу: идёт Варвара. Меня ажник потом облило! Разработались. Я пилу придерживаю, жалею кралю. А она мне: «Слабенький ты пильщик. Пилил бы так, как сапогами стучишь». Ну, думаю, я с тебя спесь скорочко собью. Ан нет. Огнём лицо полыхает от натуги, а не сдаётся. Бой-девица! И не заметили, как стволы перехватили. Погрузили чурки на тачку. Поглядывает на меня искоса, усмехается: «А ты работничек ничего. В мужья годишься». — «Пошла бы за меня — узнала бы, на что я гож. Я тебя на руках бы носил». — «Плохо упрашиваешь». Вижу, держится она в сторонке, вроде намёк подаёт. Вот ушли бабы, а Варвара замешкалась. Я опять с объяснением! Смелости набрался — обнял. Вырвалась и пытает: «Будешь на руках носить?» — «Вот те крест!» — «Ладно. Давай спробуем. Донесёшь до дому — дам согласие». — «Ну, гляди! Уговор дороже денег!» Подхватил её под колени и попёр, как форменный жеребец! Даром что ростом не удался. Разглядела она меня впритул и усмехается: «Ресницы у тебя длинные, как у девки. А зубы редкие. Должно, брехливый?» — «Есть такой грешок. А тебя до смерти не обману». Догоняем баб. У тех от удивления глаза на лоб! Спрашивают, может, ногу поранила? А Варька хохочет: «Битый небитого везёт». До околицы, примерно с версту, нёс я её, не чуя ног. А тут подустал. Сбавил шаг. «Хочешь, — предлагает, — поменяемся? Я тебя понесу». Бешенство на меня нашло. Помру, а донесу! И так-то разбегся с горки, а яму прозевал. Ну и загудели с ней в коноплю. Упали и лежим. Она сломила веточку, нос мне щекочет. И поцеловала... В мясоед и повенчались!
— Давай-ка за твою Варвару! — кивнул Яков. — Уважаю её...
Михаил Кузьмич разлил молодое, ещё пенящееся вино по стаканам и, недоверчиво сощурив глаза, вдруг спросил:
— А может, тебя подослали?
— Ну вот! Наконец-то! — и упрекнул, и обрадовался Яков. — Не из того я теста, чтобы мяли. Иван-то меня знает...
— Ну, это я так, к слову, — обмолвился упрямец. — Дуй!
Яков пригубил вина и с досадой бросил:
— Спасибо за угощение! Только я пришёл не пьянствовать... Хотел у вас заночевать, чтобы с холуём немецким не видаться больше. Да, наверно, не получится.
— Сиди и не ерепенься, — осадил Михаил Кузьмич. — Только темнеет. Жди. Ты полагаешь, я спроста тебя байками ублажаю?
— Ты, Кузьмич, не казак, а бес! Тебе попом быть.
— Ты святых отцов не трожь! — сурово оборвал хозяин. — Я тоже был не дюже леригиозный, пока... Напоследок послухай, что случилось со мной
