15.02.2015. “Встреча во Храме 300-летнего Симеона с сорокадневным Младенцем издревле трактуется как встреча Ветхого завета с Новым. Встреча и прощание – прощание с Законом во имя Благодати. Ны́не отпуща́еши раба́ Твоего́, Влады́ко, по глаго́лу Твоему́, съ ми́ромъ; я́ко ви́деста о́чи мои́ спасе́нiе Твое́. Смерть как избавление от тягости бесконечной жизни. Смерть как благая весть, как обретение истины. Про это одна из величайших картин в мировой живописи «Симеон Богоприимец» Рембрандта. Всех с Праздником!”

Смерть Шуры была внезапной и трагической для нас, но для него – легкой, мгновенной.

“…да наглая смерть не похитит мя неготоваго”, – с Шурой этого не случилось.

Ирина Павлова

Он знал, где включается лампочка…

Я совсем не помню, как Шура Тимофеевский появился в моей жизни. Обычно первая встреча запоминается, а тут – полное ощущение, что он был со мной всегда.

С нами.

Когда мы познакомились, он еще был молодой, был высоченный, красивый, с эффектной седой прядью в темных волосах, уже начавший грузнеть.

Мы все тогда были молоды. Павлов был персонаж довольно бесцеремонный, а Шура, наоборот, очень церемонный. Он со всеми – включая близких друзей – был на “вы”. Но Павлов этого словно и не замечал, и, на правах чуть более старшего, преспокойно тютоировал Шурочку, и тому пришлось сломать себя и перейти с нами на “ты”. Подозреваю, что мы с Павловым были в числе тех – не более 10 человек на всём белом свете – кто был с ним на “ты”.

Из-за этого, вероятно, и возникла в наших отношениях та простота, уютность и домашность, какой Шура обычно старался с людьми избегать.

* * *

Однажды мы сидели в ленфильмовском кафе и болтали – с Шурой всегда было интересно болтать, был он блестяще умен и образован – так вот, болтали мы о том о сем, и я спросила его, что он заканчивал.

Шура сказал: “Ничего!”.

В советское время представить себе человека нашего круга, который ничего не заканчивал, было невозможно.

Мы с Павловым – на тот момент оба уже с аспирантурой за плечами – вытаращили глаза.

И он нам рассказал, что начал было учиться в институте, но внезапно появилось столько всего интересного в жизни, что он на это образование забил, и занялся интересными делами.

Такой вот абсолютной личной независимостью от общепринятого (при абсолютной же комильфотности) Шура всегда отличался от всех наших знакомых.

Потом, много лет спустя, когда я позвала его в жюри своего питерского фестиваля, директор фестиваля, Людмила Томская, которая всегда крайне строго и ревниво следила за соблюдением дресс-кода, “светских приличий” и “питерского стиля”, даже не обратила внимания на то, что Шура, член жюри, выходит на сцену БКЗ в мятых штанах и зеленой вязаной кофте. Как будто так и надо, как будто он – в смокинге.

Она его полюбила буквально с первого взгляда – хотя вообще толком не понимала, кто он такой, – и сразу решила для себя, что Шура – очень важный и знаменитый, и если ее спрашивали “а это кто?” – Люда вытаращивала глаза и говорила: “Тимофеевский!”, словно это должно было вопрошающему всё сразу объяснить, словно он был Брэд Питт.

Переспрашивать Люду было опасно для жизни; никто и не переспрашивал. И после того фестиваля она приглашала его на каждый следующий – просто так, гостем: “Шурочка, я всегда вас рада видеть – ничего не делать, просто приезжайте и всё!”.

* * *

…Однажды сидели мы втроем в какой-то питерской кофейне, и тут выяснилось, что мы с Павловым любим и умеем играть в преферанс. Шура страшно загорелся: он тоже любил, но играть ему было не с кем.

Мы назначили рандевушечку у нас в пятницу, они с Павловым набрали винища, я чего-то наготовила (котлет, кажется; Шура был гурман, но и простую пищу уважал), и уселись мы на нашей кухне играть – благо родители с ребенком были на даче, и нам никто не мешал.

Вдруг посреди пули они с Юркой решили посмотреть телевизор, включили – а там футбол, чемпионат мира. Они оба в футболе ни бельмеса не понимали, но немедленно увлеклись, пулю отложили в сторону, и начали орать. Там играл Рууд Гуллит, как сейчас помню, а значит, шел 1988 год.

Боже, как же они орали.

Я говорила: “Шура, ну Павлов – босяк, ладно; но ты же – потомственный интеллигент с родословной… Как ты себя ведешь?!” Шура и Юра посмотрели на меня как на насекомое, и я стала орать вместе с ними. Мосты развели, Шурка остался ночевать у нас в детском кресле-кровати (не понимаю, как он там уместился).

Утром они опохмелились и преспокойно продолжили писать брошенную вчера пулю…

А в фоновом режиме мы разговаривали про живопись и про античную скульптуру, потом могли перейти на Микеланджело, потом – сплетничать про Ленфильм или новые фильмы… Это и была у нас бытовая болтовня. А вовсе не мытье костей, как сегодня.

Хотя, кстати, с Шурой и сплетничать тоже было интересно. Он про то, кто с кем развелся и кто на ком женился, разговаривал с таким же упоением, как про античность и про Микельанджело.

Просто ему было интересно – всё, вообще всё. Он бывал в своих оценках часто парадоксальным, всегда тонким, а подчас – во времена молодости больше, с годами меньше – и весьма жестким и язвительным. Но, в отличие от большинства коллег, никогда целью его оценок не было желание оттоптаться. И уж тем паче – из-за несовпадения во взглядах. Только по существу предмета – и никак иначе.

* * *

В наш “питерский” период мы с ним общались довольно часто, но назвать это дружбой я не могу. Все-таки дружба предполагает что-то большее, чем регулярные встречи то тут, то там. Где-то – мимо нас с Павловым – протекала какая-то другая Шурина жизнь, и мы краем уха слышали о его необычайной влиятельности, о том, что он буквально щелчком пальцев может устроить любого человека на хорошую должность с хорошей зарплатой. Об этом говорили в кулуарах, но нас это совершенно не интересовало, и потому для нас эти слухи так и оставались слухами. Возможно, именно это и делало наши отношения абсолютно простыми, легкими и независимыми: нам ничего не нужно было от него, ему – от нас, просто было приятно и весело где-то сидеть вместе, о чем-то болтать, и всё…

А потом он исчез из нашего поля зрения, жизнь закрутила и развела, в этой жизни и у