– Таких в городе нет.

– А ты не искал.

– Заступа?

– Ну.

– А если Владычица вернется, а меня нет?

Бучила сплюнул в сердцах и больше не отвечал. Пели птицы, зрела земляника, шумел пригретый солнышком лес. Мглистые топи сожрали их, переварили и сплюнули немного другими. Федька Шелоня ушел домой, но через месяц вернулся, утратив сон и покой. Неприкаянным бродил по кромке болот. Ждал. Не дождавшись, снова ушел, топил звериную тоску в вине и работе. Снова вернулся. Трясина влекла его той тайной силой, с которой не может справиться человек. Большая любовь или колдовской приворот, кто теперь разберет? Следующей весной Федор срубил избушку и поселился на берегу. Отощал, оброс, одичал. Рух первое время его навещал, приносил харчи, лишних вопросов не задавал. Все было ясно без слов. В бесовских Федькиных глазах притаилось тихое умиротворенное счастье. Руха закрутили дела, и снова в гости он наведался только под осень. В пустой избушке сквозняк мел по полу опавшие листья. Федька пропал, а на кособоком столе из березовых плах лежала одинокая алая лента.

Подарок на Рождество

Нет ничего, одна пустота. В пустоте той ответы на все вопросы. Что было, чего не было, что будет вовек. Ложь, правда, намеки вместе замешаны – поди разберись. Кто пытался – сгинул, рассыпался в прах, тенью рассеялся в свет. И в свете том нет ничего, одна пустота, рождающая свет из тех, кто рассыпался в прах…

Иван Незлоба очнулся в зыбкой, подсвеченной оранжевым маревом темноте, не понимая, где он и за каким клятом сюда угодил. В памяти теплилось: засиделся у бобыля Прошки Глыка, про урожай говорили, налоги новые поругали, Ванька пожалился на жену, мол, стерва, лается почем зря и со свету грозится изжить. Прошка поддакивал и насмехался. Ему, чертяке, все нипочем – ни жены, ни детей, вольная птаха. Неведомо как на столе оказалась бутылка. Ванька для вида отнекивался, все ж таки пост, но сдался быстро. До поросячьего визга не нажрались, но домой Ванька почапал хорошеньким, распахнув зипун и лихо заломив шапчонку на левое ухо. Че он, не мужик? Мужик, каких поискать! Пусть только рот посмеет проклятая баба открыть, мигом Ванька язык ей укоротит! А то как? Хозяин пришел. Хочет гуляет, хочет пьет! Ближе к дому пыл поубавился, Ванька замедлил шаг, живо представляя, как будет ночевать в коровьем хлеву. С Анной Никитишной шутки плохи. Он не заметил, как позади возникла черная тень, сильный удар в затылок швырнул Ваньку рожей вперед…

Башка болела, перед глазами вспыхивали и переливались цветные круги, одна сторона тела онемела от лютой стужи, вторую обдувало теплом. Странные мерные удары туманили разум. Он лежал на спине, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, прикрытый сверху старой дерюгой. Рваная ткань пахла плесенью, гнильем и еще чем-то тревожным и сладким. Глухие удары оборвались, совсем рядом надсадно захлюпало. Ванька чуть повернулся и одним глазом выглянул в неряшливую дыру. Над головой корчились и шелестели березы, тощими лапами царапая черные небеса. Среди пепельных облаков насмешливо мигали тусклые звезды. Ванька лежал на утоптанной поляне в лесу, рядом щелкал, гудел и плевался жаром костер. Снова захлюпало. Ванька немилосердно скосил глаз и забыл, как дышать. Правее, над распростертым телом, склонилась лохматая тень, орудуя зазубренным ржавым ножом. Снег вокруг был багровым, лезвие с треском резало плоть. Лохматая тень отстранилась, словно любуясь работой, и Ваньку пробил жаркий озноб. Лежавший человек был покрыт десятками колотых и резаных ран, странными символами, знаками и кровью, дымящейся на морозе. Самое страшное – несчастный был еще жив, Ванька видел, как сучат тощие волосатые ноги.

Лохматый достал из кожаного мешка небольшой пузатый горшок, поднес к израненному и одним ударом сбил запечатанное горлышко. Из посудины медленно выполз завиток черного тумана, похожий на тонкую матово лоснящуюся змею. Змея замерла, нюхая выстывший воздух с запахами крови и дыма. Лохматый осторожно встряхнул горшок, и черная тварь угрем вползла в открытую рану. Мелькнул и исчез размытый, усеянный полупрозрачными гребнями хвост, несчастный вытянулся в струну и затих. Грязные ноги вдруг дернулись, роя окровавленный снег, тело свело судорогой, с треском рвущейся плоти и ломающихся костей. Человек резко сел, свет костра упал на обезображенное лицо. Черные бездонные глаза уставились в темноту. Скривился в ухмылке грубо заштопанный нитками рот. На теле, под кожей, вздувались и исчезали наросты величиною с кулак, кожа летела обрывками.

Лохматый положил руку человеку на лоб и мягко уложил его в снег.

Ванька в этот момент все бы отдал, чтобы не ходить к проклятому Прошке, не пить вина и не наговаривать на жену. Спал бы сейчас дома на печке, под боком у Анны Никитишны… Он заворочался под дерюгой, пытаясь освободиться, уперся локтем во что-то холодное и понял, что лежит не один, уловив надсадные хрипатые вздохи. Лохматый повернул голову. Лица не было, только черное, чернее окружающей ночи, дымящееся пятно. Лохматый медленно приложил палец туда, где должен быть рот, призывая молчать, и подобрал окровавленный нож. Ванька дернулся, истошно завыл, но поперхнулся, крик застрял в глотке, причинив жгучую боль. Запекшиеся губы были словно заклеены… Сшиты…

Зима пришла ранняя, к середине ноября пушистой снежной шалью укутав села, пашни и замершие в безмолвии густые леса. Поземка заметала дороги, трещали от стужи старые тополя, на болотах звонко лопался лед. Избы украсились инеем, колодезные срубы нарядились стеклярусной бахромой, солнце нехотя поднималось в призрачной розовой дымке, прилипало к горизонту и торопилось поскорей свалиться за край. Ночами за околицей танцевали и жалобно выли приблудные мары, над дальними урочищами вставали столбы призрачного огня, а возле тына все чаще находили волчьи следы. Люди, за лето одуревшие от крестьянской работы, потихонечку приходили в себя. Мужики торили санные пути, ездили в гости, вели разговоры за жизнь, сватались, пили горькую, дрались, мирились и снова дрались. Бабы мыли кости подругам и непутевым мужьям, пряли шерсть, пели старинные песни о любви, разлуке и тяжелой женской судьбе. По улицам шатались шумные компании, с криками, гамом и прибаутками. Детвора с утра до ночи пропадала на речных косогорах, и домой оболтусов загоняли ремнем, красных, мокрых, облепленных снегом до самых ушей. Старики грелись у печек и молились Богородице, чтобы не вернулись темные времена, когда в голодные зимы лишние рты увозили в глухие леса. И все, от мала до велика, ждали светлого праздника.

Рух Бучила вприпляску шагал по ночному селу, пребывая в самом наипрекраснейшем расположении духа. Сочельник, самый, наверное, длинный день