жопы хватать. Шалость законом не наказуемая, а все одно надо с негодником беседу нравоучительную провесть.

Баня отыскалась сразу за поворотом узенькой тропки, сбегавшей от огородов к реке. Кособокая, осевшая, заметенная снегом по скат. Бабки Ефросиньи баня? Ну да, в такой и надо гадать. Жутко чернела открытая дверь. Тоже, что ли, жопу сунуть, ведь интересно, какой будет жених… Предбанник пах деревом и березовым веником, вода в ведрах схватилась тонким ледком. Рух осторожно отворил вторую дверь и шагнул в темную парную навстречу горькому воздуху и сырому теплу. Баню топили накануне, как и положено в Рождество, во мраке проявилась каменка, низкие скамейки и деревянный ушат.

– Есть кто? – спросил Рух.

Глаза не привыкли к кромешному мраку, и Бучила пропустил смазанное движение. Слева что-то мелькнуло, затопало по полу и попыталось протиснуться мимо в открытую дверь. Рух от неожиданности сделал шаг назад, запнулся и, падая, успел сцапать длинное, гибкое и шершавое. Странная херня напружинилась, раздался сдавленный писк, и Бучила получил крайне болезненный удар в середину груди. Выматерился, дернул на себя, как за веревку, и сграбастал в охапку тощее, маслянистое на ощупь волосатое тело. Жопощуп завыл с подвизгом, неистово лягаясь и норовя боднуть Руха затылком в лицо.

– Уймись, падла, а то убью, – вызверился Бучила, приложил супостата со всей дури об косяк, выволок обмякшее тело на улицу и присвистнул. Банный негодник оказался ростиком Руху по пояс, щупленький, с паучьими ручками, ножками с раздвоенными копытцами, выпирающим хребетиком старой собаки и наглой рожицей поросенка, сморщенной, лупоглазой, с подвижным, мокрым от соплей пятаком. На башке, покрытой реденькой шерстью, матово поблескивали в лунном свете небольшие рога. Фиговина, принятая Рухом за веревку, оказалась тонким хвостом со свалявшейся кисточкой на конце, растущим из тощей мохнатенькой жопы.

– Черт? – удивился Бучила.

Чертей за жизнь он навидался изрядно – мелких, вертлявых, лезущих куда не надо пройдох. Их ошибочно считали слугами Сатаны и уничтожали, преследовали без разбора и жалости, но чего-чего, а настоящего зла в чертях не было. Так, мелкая нечисть на побегушках у колдунов. Многочисленный народец, рассеянный по

миру и неприкаянный, шаловливый, проказливый, но не боле того. Ни вреда особого, ни пользы. Как от попов.

– П-пусти. – Нечистый дернулся, голосок был сипленький и прерывистый. – Больно делаешь.

– В этом я мастер, – похвастался Рух. – Заступа я тутошний, Рух Бучила.

Черт издал обреченный вопль и повис, болтая копытцами. Поднял круглые глаза и жалобно проскулил:

– Я… я ничего… ничего худого не замышлял…

– Потому и не размазан в засранный блин. Девок пошто напугал?

– Помочь им хотел, – покаялся черт.

– Помочь, – передразнил Рух. – Звать тебя как?

– Василием. – Черт шмыгнул пятаком.

– Ты это серьезно сейчас? – поперхнулся Бучила. – Ты, что ли, кот?

– Хорошее имя, сам выбирал. – Черт Василий умилительно заморгал.

– А настоящее?

– Не скажу. – Черт гордо отвернул рыло в сторону. – Хоть на куски режь, не скажу.

– Боишься, власть над тобой получу? – понимающе хмыкнул Рух.

– А то не так? – Черт понемногу освоился. – Вы все одинаковые. Имя вызнаешь и будешь бедным чертушкой помыкать. А я и так разнесчастный и жить мне осталось самую чуть.

– Ты меня не жалоби. – Рух разжал хватку, уронив черта в снег. – И на имя твое мне плевать. Василий, значит Василий.

– Не будешь убивать-то? – затаил дыхание черт.

– Что я, изверг какой? – пожал плечами Бучила. – Нет, ну не без этого, конечно, но меру знаю. Девок за задницы хватать – дело богоугодное. Да и кто в Рождество убивает? Кстати, с праздничком, Василий, тебя.

– Спасибочки, – машинально отозвался черт и прижал острые уши к башке.

– Но хвост тебе выдернуть надо, – оскалился Рух. – Порядка не знаешь? Если в моем селе шалить вздумал, надо разрешенье спросить.

– Прости, Заступа, не своей я волюшкой тут, – поежился черт. – В услужении я у старухи Ефросиньи, клят ей до упора в самое дышло.

– У Ефросиньи? – усмехнулся Бучила. Бабка Ефросинья слыла в селе ведьмой, и видели люди, будто летела она ночами в голом виде на помеле. Проверять слухи Рух не спешил, смотреть на голую старуху с висящими сиськами и складками волосатой кожи особого желания не было. Ефросинья происходила из старых колдуний, потомственных, перевалило бабке за двести с чем-то там лет. Младенцев не воровала, кровь у овец не пила, порчу не наводила, с Рухом вела себя уважительно. Жила уединенно, с черным котом и деревянной куклой-приживалой, заговаривала мужиков от вина и измены, дождик в засуху кликала, умела прогнать из избы расплодившихся без меры клопов. С нечистью не заигрывала, а тут на тебе, сразу в помощниках черт. А заставить черта прислуживать – наука нелегкая.

– Лютует, карга, – сплюнул Василий. – Девятый год на побегушках я у нее, всю душу повымотала, никакого спасения нет.

– Как попался?

– Хитростью, сука, взяла. – Черт совсем приуныл. – Меня иначе не взять.

– Это какой?

– Самой коварной что ни на есть. – Василий продемонстрировал правую ладонь, черную и морщинистую, без указательного пальца. – Цвет папоротниковый выложила, я и не устоял, украсть захотел, мы, черти, больно падки на цвет, никакого удержу нет. Смотрю, рядом ящик стоит, а в ящике дырка. А если дырка есть, как палец не сунуть? А в ящике приживала драный сидел, палец, скотинина деревянная, и откусил. Ведьма палец забрала, да через него привязала меня, теперича я ее раб.

– У тебя с башкой все нормально? – Бучила с трудом сдерживал смех.

– Хорошая голова! – Черт в доказательство треснулся башкой в стену. Сверху посыпались опилки и сенная труха. – Видал какая?

– Дурак ты, братец.

– Может, и дурак, – черт едва заметно кивнул. – С тех пор не слезает с меня, горбачу на Ефросиньюшку за здорово живешь по четыре месяца в год, травы на лесных кладбищах собираю, куда смертному хода нет, пепел от сожженных колдунов приношу, письма передаю, по хозяйству опять же херачу – огород, скотина, помои сраные выношу. А сегодня вожжа ей под хвост стеганула, вычитала, будто если звезду рождественскую с неба украсть, в порошок растолочь, с ерунденью всякой колдовской намешать и выпить, то можно молодость обратно вернуть. Велела мне мухой звезду притащить. – Василий всхлипнул. – А звезды знашь где? До них моим пердячим паром лет тыщу лететь. Я ей говорю: «Бабуленька, родненькая, лахудрушка распрекрасненькая моя, давай, как обычно, золотишка найду или жахну по-быстренькому тебя, только не надо звезды». А она уперлась, вынь да положь. А если хозяйкин приказ не исполню…

– Останешься вечным рабом, – закончил за него Рух.

– Ага. – Василий тяжко, с надрывом вздохнул. – Вот я и решил: все одно пропадать, так хоть девок на прощанье пощупаю.

– Умная мысль, – одобрил