дорога, вымощенная гранитными плитами, резала болото напополам. Края сползали в трясину, камни потрескались и заросли лишаями и мхом, но мастерство канувших в Лету строителей поражало воображение даже сейчас. В столицах вроде Москвы или Новгорода, кичащихся богатством и красотой, улицы мостят булыжником или бревном. И то благодать такая только возле господских палат. Окраины миленько и по-домашнему утопают в грязи, сточных водах и человечьем дерьме. А тут дорога, каких не видывал свет. Сюда надо прорву профессоров всяких водить, пущай умные бошки ломают, теории строят, а не всякий первый попавшийся сброд, хреначащий ломами реликвии прошлого.

Дорога исчезала, с каждым шагом превращаясь в узкую тропку, камни обрывались в трясину, края плит торчали из ряски надгробиями старого кладбища. Густая болотная вонь мешала дышать, оседая на потных лицах тоненькой мерзостной пленкой. Комары соткали над вереницей усталых людей пищащее облако, забивая горло, нос и глаза сотнями крохотных тел.

Последняя плита исчезла в зеленой воде, камни еще прощупывались ногой, смрадная жижа поднялась до колен. Лягушки разорались как полоумные, разноголосым кваканьем туманя мозги. Рух выдернул оставленную утром жердину и соскользнул по пояс в жадно хлюпнувшее болото. Тропа, едва в две ладони шириной, осталась на месте. А то водилась за трясинами поганая привычка – вроде пришел, дела свои темные сделал, а обратно – хвать – пропала тропа, только гнилые мертвяки радостно булькают из-под стоячей воды.

Бучила все чаще с тревогой посматривал на заходящее солнце. Болото сдавленно стонало и охало, выпуская вонючие пузыри. Под пологом ряски и прелой осоки звучно чавкало, словно огромный рот жевал в глубине. Стремительно темнело, от теплой жижи поднимался невесомый зеленоватый туман.

– Рожи завяжите, нечего дышать этой клятней, – посоветовал Рух.

Мужики послушно обмотались грязными тряпками, превратившись в жутких огородных страшилищ. Шли молча, с трудом продираясь сквозь теплое месиво.

– Все, не могу, – прохрипел Анисим, сдавший раньше других, падая на четвереньки на крохотном песчаном островке, заросшем чахлыми соснами с облетевшей хвоей. У бугрящих землю корней лежал пожелтевший человеческий череп, щерясь безобразной усмешкой.

Бучила, не оборачиваясь, попер дальше через болото. Не можешь – значит, лежи, отдыхай, никто сюсюкать не будет. Тьма ползла из гнилых бочагов [16], растекаясь смрадными струями и клубясь среди мертвых берез.

Позади ругались, послышался мягкий удар. Анисима вздернули на ноги и поджопниками погнали в густеющую болотную темноту. Копаль не сопротивлялся, тихонечко поскуливая и причитая.

Рядом с тропой из бледных сумерек выросла статуя, и Рух мог поклясться, что с утра ее не было. Каменная женщина искусной работы еще сочилась болотной влагой, облепленная склизкими нитками водорослей. Бучила невольно поежился, увидев жуткие рыбьи глаза и круглый, как у пиявицы, рот, полный мелкий острых зубов. В складках каменных одежд таились пасти и крупная чешуя. Вместо ног проглядывали птичьи лапы. От фигуры веяло страхом и злобой, в трещинах и сколах копошились личинки. У подножия зловонной грудой лежала сгнившая кабанья башка, оторванная у шеи одним могучим рывком. Рядом пузырился ком потрохов.

– Болотная владычица, – охнул Матвей, неуклюже валясь на колени.

– Ага, давай оближи ее, – посоветовал Рух.

– Прогневали мы владычицу, без спроса пришли, – всхлипнул Матвей.

– Во, так и уйдем без всякого спроса. – Рух дернул обмершего мужика за ворот и ускорил шаг. Тропа вилась прерывистой стежкой. Когда Бучила обернулся, ему показалось, что статуя изменила позу и наклонилась вперед, крюча тонкие руки. Сказки про Болотную владычицу ему доводилось слышать и прежде. Живет на болотах то ли нечисть, то ли богиня, заманивая в трясину красивых лицом мужиков. Пф, фантазии слюнявых придурков. Таким и чудище болотное вполне подойдет…

– Умилостивить надо владычицу, – прошептал Федор.

– Делать нечего? – страдальчески закатил глаза Рух.

– Жалко ее, – пояснил Федька. – Одна на болотине мается, не обогреет никто. Одной-то худо, поди. А с нас не убудет.

Он вытащил из кармана ленту алого шелка, крепко повязал статуе на руку, чуть задержался и тяжело пошлепал за остальными.

Солнце село, трясина укуталась вонючими сумерками. По прикидкам оставалось пройти версты полторы. Легко сказать. В болоте тоскливо выло и чавкало, порой мерещились осторожные, крадущиеся шаги. Сука, а ведь днем прошли бы без всяких проблем, отмахиваясь рябиновыми веточками от комаров! А теперь бабушка надвое наплела. Уставшие мужики из последних сил волокли тяжелую ношу, оскальзываясь, падая и матерясь. Федьку повело, он провалился, барахтаясь и разгоняя привлеченных шумом хищный червей.

– Замри, полудурок, – зарычал Тимофей. Они с Анисимом попытались вытащить Федьку под руки.

– Вы помедленней можете? – шикнул Рух и осекся.

Матвей, шатаясь как пьяный, прыгал по кочкам. Болото забурлило, из тины медленно поднялась склизкая змееподобная тварь. Раздутая, бугристая, покрытая сотнями шевелящихся щупалец, увенчанная сплющенной хитиновой головой с огромными крючковатыми жвалами.

– Владычица. – Матвей молитвенно вытянул руки.

Тварь замерла, словно прислушиваясь, схватила копаля и с противным всплеском утащила на дно, мелькнув рыхлым белесым подбрюшьем с гроздьями розоватых комков, оставив после себя расходящиеся круги и тухлую горячую вонь.

– А ну сюда! – заорал Бучила, понимая, что опоздал. Мужики крутились на месте, выставив сабли и топоры, а за их спинами трясина пошла буруном. Федор истошно завыл, медленно погружаясь в вязкую жижу. Рух опередил тварь на долю мгновения, бросившись наперерез. Мелькнуло стремительное черное тело, Бучила почувствовал сильный удар и едва не упал. Резанула слепящая, жгучая боль, он скосил глаза и увидел чудище, впившееся ему жвалами в левое бедро, загнутые клыки пронзили плоть и завязли в костях. Тварь извивалась, пытаясь освободиться, под прогнившей, кишащей паразитами шкурой надулись перекатывающиеся бугры. Бучила перехватил Чертов клинок двумя руками и с силой загнал кривое острие в основание дергающейся башки. Тварища свилась кольцом, шипастый хвост замолотил по протухшей воде.

– Постой, голуба, мы с тобой поворкуем ишшо. – Рух налег всем телом на рукоять, наслаждаясь сырым хрустом разрезаемого хребта. Чудище дернулось и обмякло, Рух охнул и повалился спиной в милосердно мягкую грязь. Голова стремительно наливалась тяжелой хмельной пеленой. Небо кружило серый дымчатый хоровод, увлекая в стремительный вихрь острые пики мертвых вершин. Голоса пришли откуда-то издали.

– Отбегался упырь.

– Помочь надобно.

– Себе помоги. Уходим, до берега рукою подать.

Сверху нависла размытая тень, лицо опалило горячее кислое дыхание.

– Прости, упырь, в нашем деле всякий сам за себя, в рот те ягоды.

Тень исчезла, захлюпали удаляющиеся шаги. Кто-то кричал, рассыпая проклятия, голос был знакомый, но Рух обмяк, провалившись в воняющее псиной и падалью чернильное небытие…

Тьма скрывалась во тьме, пропахшей кровью и тухлой водой, и из тьмы пришел далекий призрачный зов:

– Заступа. Заступа.

«Суки, отдыху не дают», – пришла в голову мысль. Опять