Характер заседания может быть прекрасно обрисован словами Беляева: «У меня вообще такое впечатление, что не Протопопов здесь рассуждал». В хронологии Беляев сделал ошибку – телеграмма Царю фактически была послана на другой день около 6 час. вечера. Правильность впечатления Беляева косвенно подтверждает запись Палеолога (очень неточная, как почти всегда), 27 февраля посетившего в 11.30 час. утра министерство ин. д.: Покровский сообщил ему о роспуске Думы, о телеграмме Царю с мольбой немедленно приехать166 и о мнении всех министров, за исключением Протопопова, о необходимости установления диктатуры, которая должна быть вручена популярному в армии генералу, напр. Рузскому. Не исключена, конечно, возможность, что на вечернем заседании 26-го действительно план Маклакова (каковы были другие предположения, исходившие от общественных кругов, мы не знаем) был отвергнут и Совет министров под влиянием воскресных событий, когда могло казаться, что правительство «победило», склонился к мнению «правых» о введении осадного положения, т.е. решил взять «твердый курс» (см. ниже). И только на другой день, когда столица неожиданно сделалась вновь «полем военных действий» и стало обнаруживаться бессилие правительства и безнадежность положения, обратились к рецепту, предложенному Маклаковым. При таких условиях странный ответ Покровского 27-го, поразивший депутата, был только тактическим приемом, чтобы не разрубить веревочки, которая связывала правительство с общественностью.

Рассказ о переживаниях в Петербурге приоткрывает завесу над тем, что происходило в Ставке, где вопрос об «ответственном министерстве» в сознании действовавших лиц, конечно, должен был стоять еще менее отчетливо, нежели в столичных министерских кругах. Приходится думать, что только вечером 27-го после телеграммы председателя Совета министров и последовавшего затем разговора с вел. кн. Михаилом у Алексеева стал изменяться взгляд на происходящее в Петербурге, и солдатский бунт стал представляться чем-то более глубоким и серьезным, чем казалось это первоначально. Тогда встала проблема если не ответственного министерства, то министерства доверия – по ходячей терминологии того времени. И только 28-го, когда получено было сообщение, что столичное движение возглавляется Временным Комитетом Гос. Думы, позиция ген. Алексеева совершенно определенно оформилась в сторону «ответственного министерства» – общественного кабинета. Это изменение довольно ясно выступает при сопоставлении двух документов, помеченных 28-м и вышедших непосредственно из-под пера начальника верховного штаба. Между 1—2 часами дня главнокомандующим фронтами была разослана циркулярная телеграмма Алексеева с обозрением событий в Петербурге 26—28 февраля. События эти характеризуются только как «военный мятеж», подавление которого стоит на первом плане. О необходимости хотя бы косвенно поддержать «революционное правительство» нет и речи. «На всех нас, – заключал Алексеев, – лег священный долг перед Государем. Надеюсь сохранить верность долгу и присяге в войсках действующих армий». Значительно позже, около 8 час. вечера, в дополнительной телеграмме главнокомандующим Алексеев, предупреждая, что немцы могут использовать внутренние затруднения и проявить активность на фронте, так определял положение: «События в Петрограде, сделавшие революционеров временно хозяевами положения, конечно, известны нашему противнику, быть может, принявшему довольно деятельное участие в подготовке мятежа». В совсем других тонах составлена ночная телеграмма в Царское Село на имя Иванова, которая приведена была выше, – здесь определенно уже говорится о поддержке усилий «Временного правительства» под председательством Родзянко и о «новых основаниях для выбора и назначения правительства» в соответствии с «пожеланием народа».

Повествование о настойчивых, но безрезультатных попытках предусмотрительных людей в Ставке убедить Царя 27-го в необходимости перейти к парламентскому строю должно быть отнесено к числу легенд, родившихся в аспекте мемуарного восприятия прошлого. В среде императорской свиты легенда эта приобрела другой оттенок: Царь-де легко тотчас же после телеграммы Родзянко согласился на ответственное министерство – правда, в ограниченном размере, оставляя в своем непосредственном распоряжении министерства военное, морское, иностр. дел и Двора. Так следует из воспоминаний придворного историографа ген. Дубенского, впрочем, оговаривающегося, что «сам он царской телеграммы не видел, но слышал об ней от многих лиц»; по его словам, «безусловно, вся Свита и состоящие при Государе признавали в это время неотложным согласие Государя на ответственное министерство и переход к парламентскому строю». «Весь вечер и почти всю ночь, – вспоминает Дубенский, – мы все не расходились и беседовали о нашем срочном отъезде, и хотя выражали надежду, что предуказанный парламентский строй внесет успокоение в общество, но отошли из Могилева после 2 час. ночи 28 февраля с большой тревогой». Внутренний смысл второй версии легенды сам по себе понятен, однако по дневникам-записям того времени самого историографа царской Ставки167 легко установить, что легенда родилась значительно позже после отречения. В дневнике от 3 марта у Дубенского записано: «27 февраля было экстренное заседание под председательством Государя, – Алексеева, Фредерикса и Воейкова. Алексеев, ввиду полученных известий из Петрограда, умолял Государя согласиться на требование Родзянко дать конституцию. Фредерикс молчал, а Воейков настоял на непринятии этого предложения и убеждал Государя немедленно выехать в Царское Село»168. Естественно, что дворцовый комендант в показаниях перед следственной комиссией отрицал свою роль в попытках отговорить Царя от согласия на «конституцию». Вероятно, так и было в действительности уже потому, что Свита, по-видимому, не могла оказывать заметного влияния на политические решения монарха – по установившемуся обиходу Император не склонен был выслушивать мнения по вопросам, не входившим в компетенцию окружавших придворных: об этом члены Свиты, не исключая министра Двора, дворцового коменданта, находившихся на привилегированном положении среди тех, кто – по выражению Дубенского – «имел право говорить», свидетельствовали перед Чр. Сл. Ком. довольно единодушно.

3. Отъезд царя

На условные традиции Двора могли оказывать влияние и личные свойства монарха: как часто бывает у людей слабой воли, Николай II хотел царствовать «сам»169. Однако во всем и всегда он невольно подчинялся более властной жене. Так и в данном случае отказ согласиться на «конституцию» был вызван давлением Ал. Фед. – утверждали, по словам Лукомского, в Ставке. Говорили, что после получения телеграммы Голицына Царь «больше часа» разговаривал по телефону с Царским Селом. Пронин пишет еще определеннее о том, что телеграмма Голицыну была послана «после переговоров по прямому проводу с Царским Селом». Но Лукомский, по-видимому, ошибался, предполагая, что между Могилевым и Царским Селом существовал «особый» телефонный провод. Телефонный разговор с Царским Селом, о котором «говорили» в Ставке, в действительности был телеграфный запрос церемониймейстера гр. Бенкендорфа от имени Императрицы: