что «ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений, почему она не может не отразить в себе настроений страны». «Позволяю себе думать, – заключал Рузский, – что при существующих условиях меры репрессий могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное умиротворение».

В течение дня и вечера 27-го все эти телеграммы доложены были Царю153. В час дня в связи с перерывом занятий Думы пришла на имя Царя новая телеграмма Родзянко, в очень решительных тонах призывавшая носителя верховной власти «безотлагательно» вновь созвать законодательные палаты и призвать новую власть на началах, изложенных в предшествовавшей телеграмме председателя Думы. «Государь, не медлите, – телеграфировал Родзянко. – Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России и с ней династии неминуемо. От имени всей России прошу В.В. об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу войск и родины, настал. Завтра может быть уже поздно». Это не было увещанием человека, через несколько часов присоединившегося – пусть вынужденно – к революционному движению. Родзянко говорил не о «революции», а о «бунте», который грозит гибелью государству: «Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров, примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому мин. вн. д. и Государственной Думе (очевидно, не для того, чтобы сделать Думу вождем революционного движения. – С.М.). Гражданская война началась и разгорается». Логически из телеграммы Родзянко следовало, что дело шло в данный момент не столько о перемене в составе министерства, сколько о необходимости ликвидировать анархический бунт, начавшийся в столице. Почти одновременно с телеграммой Родзянко Царю была доставлена телеграмма Хабалова, излагавшая происшествия в Волынском полку и отклики их в гарнизоне: «Принимаю все меры, которые мне доступны, для подавления бута. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта». Так возникла в Ставке мысль о посылке «карательной» экспедиции во главе с ген. Ивановым, окончательно, очевидно, оформившаяся к моменту получения Алексеевым телеграммы (в 7 ч. 35 м. от военного министра Беляева, помечена № 197154): «Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается; напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, притом в достаточном количестве для одновременных действий в различных частях города»155.

Нет никаких оснований приписывать инициативу посылки Иванова в Петербург с чрезвычайными полномочиями лично Императору, так как совершенно очевидно из последующего, что сам нач. верх. штаба понял обстановку, изложенную в телеграмме Родзянко и поясненную телеграммами Хабалова и Беляева, как наличие анархического бунта, который надо прежде всего ликвидировать военной силой. Разговаривая через некоторое время по прямому проводу с нач. штаба Северного фронта Даниловым по поводу миссии Иванова и назначения в его распоряжение соответствующих воинских частей с «надежными, распорядительными и смелыми помощниками» («прочных генералов», как выражался Алексеев, отмечавший, что Хабалов, «по-видимому, растерялся»), Алексеев заключил: «Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего»156. В письме к жене, написанном до назначения Иванова, Государь говорил: «После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т.д. Это, конечно, совершенно справедливо». Ясно, что речь идет не о реорганизации Совета министров, а о назначении ответственного лица с диктаторскими полномочиями, что соответствовало давнишним проектам ген. Алексеева. Эту черту следует учитывать, когда обращаешься к воспоминаниям тех, кто в описываемые дни находились в Ставке. В сознании мемуаристов события 27 февраля – 1 марта подчас сливаются в одну общую картину. Желая подчеркнуть свое понимание создавшейся обстановки и свою предусмотрительность, они невольно факты 27 февраля вставляют в рамку последующих явлений. Мы это видим в воспоминаниях генерал-квартирмейстера Ставки Лукомского. Внешне он старается быть очень точным даже в датах, отмечая часы разговоров и проч. Но именно эта мемуарная точность без соответствующих справок с документами, которые вступают в противоречие с утверждениями мемуариста, и лишает воспоминания ген. Лукомского в деталях исторической достоверности. Непосредственный очевидец и участник драмы, разыгравшейся в Ставке, рассказывает о том, как ген. Алексеев безуспешно пытался воздействовать на Царя, в соответствии с настояниями, которые шли из Петербурга и, в частности, с упомянутой телеграммой, полученной от председателя Совета министров кн. Голицына. Эту телеграмму Лукомский ошибочно отнес на дневное время – она могла быть получена в Ставке лишь вечером157. В опубликованных документах Ставки телеграммы Голицына нет. Воспроизвести ее можно только в изложении, явно неточном, Блока, причем самое главное место у автора приводится не в подлинных словах телеграммы. Совет министров «дерзал» представить Е. В. о «безотложной необходимости» объявить столицу на осадном положении, что было выполнено уже «собственной властью» военного министра «по уполномочию» Совета. Совет министров «всеподданнейше» ходатайствовал о «постановлении во главе оставшихся верных войск одного из военачальников действующей армии с популярным для населения именем». «Далее указывалось, – пишет уже Блок, – что Совет министров не может справиться с создавшимся положением, предлагает себя распустить, назначить председателем Совета министров лицо, пользующееся общим доверием, и составить ответственное министерство». Последнее толкование Блока более чем произвольно. Перед Чр. Сл. Ком. Голицын засвидетельствовал, что он никого не указывал в качестве лица, «облеченного доверием Государя» и не возбуждавшего «недоверия со стороны широких слоев общества». На вопрос председателя: имелась ли в виду диктатура, Голицын ответил: «Мне лично не диктатура. Мне представлялось так, что мог быть таким лицом нынешний же председатель Совета министров, что этот человек, известный широким кругам общества, и мог бы умиротворить». Голицын говорил, что телеграмма, редактированная министрами Покровским и Барком, была послана вечером «в шесть часов или в семь».

«Генерал Алексеев, – рассказывал Лукомский, – хотел эту телеграмму послать с офицером для передачи ее Государю через дежурного флигель-адъютанта. Но я сказал ген. Алексееву, что положение слишком серьезно, и надо ему идти самому, что, по моему мнению, мы здесь не отдаем себе достаточного отчета в том, что делается, что, по-видимому, единственный выход – это поступить так, как рекомендуют Родзянко, вел. кн. и кн. Голицын, что он, ген. Алексеев, должен уговорить158. Ген. Алексеев пошел. Вернувшись минут через десять, он мне сказал, что Государь остался очень недоволен