Внезапно во мне созрело решение. Я подхватила аккуратно сложенные лоскутные одеяла, поднялась по лестнице и положила их на полку во встроенном шкафу в коридоре. Потом вымылась, надела приличное платье, села в старый грузовик и поехала в “Хэйс вэрайети” за первым в своей жизни новым постельным бельем.

Вернувшись, я поднялась на второй этаж и выбрала себе спальню – ту, которая окнами выходила в сад. Застелила широкую кровать хрустящей новой простыней, небесно-голубым хлопковым одеялом и шенилевым покрывалом в тон – я не меньше получаса выбирала его в магазине. Я натянула белые наволочки на четыре толстые подушки, которые купила, уже окончательно забыв про бережливость, и прислонила их к дубовому изголовью кровати. Отступила на шаг назад и с восхищением оглядела свою новую комнату. Уил любил подшучивать надо мной, говоря, что у меня имя, достойное королевы. Я улыбнулась и мысленно обратилась к нему: смотри, теперь у меня и спальня под стать королевскому имени! Присев на край постели, я посмотрела в окно. Мои зеленеющие деревья стояли плотными идеальными рядами. Мне видно было и много дальше – ограда из колючей проволоки и серебристые металлические ворота, которыми ограничивался участок земли по заднему краю, за ними виднелся соседский луг, и совсем вдали – Северный Приток, сверкающий и половодный от растаявшего горного снега.

На распродаже, которую порекомендовал мне Эд Купер, я купила мебель и расставила ее так, как мне удобно. Я выбрала в “Хэйс” ткань с полосками из маленьких желтых подсолнухов и сшила из нее занавески для кухни и спальни. Я обрезала все до единого бутоны на деревьях, поливала их и подкармливала, все сильнее укрепляясь в вере, что это делается не зря.

Неспешно обустраиваясь на новом месте, вскоре я завела обычай каждую неделю ездить вдоль Северного Притока к месту его слияния с Ганнисоном у столовой горы Роджерс-Меса. Я шла тропинкой через полынь, дикие цветы и ивы, а потом разувалась, подворачивала брюки, шлепала по холодной быстрой воде и стояла в том самом месте, где две реки соединяются в одну. Рев их слияния перекрывал все прочие звуки – и слышен был лишь этот древний разговор. Я цеплялась пальцами ног за скользкие камни, преодолевая напор течения, закрывала глаза и слушала. Не могу сказать с уверенностью, о чем мне говорили полупрозрачные воды двух этих рек. Я только знаю точно, что каждое их слово было правдой.

Однажды в конце того лета я сидела на берегу в месте слияния Ганнисона и Северного Притока и грела ноги на солнышке. Уил часто говорил мне, что на земле лучше не сидеть, а лежать, чтобы всем телом ощущать прикосновение почвы и смотреть в небо, и в тот день я так и делала – просто ради удовольствия единения с миром. Я чувствовала, как мне передаются вибрации рек и камней, идеально-голубого неба и суетливых насекомых, и, когда наконец поднялась, была полна сил и веры в себя. Я пошла обратно по тропинке и забралась в старый грузовик. Я сама еще не вполне понимала, что делаю, но вдруг поймала себя на том, что еду в сторону Айолы. Я ломала голову над тем, какое незавершенное дело манит меня туда, пока долгие мили полынных холмов не разверзлись передо мной долиной Ганнисон и я не осознала наконец, что еду вовсе не домой.

Вместо поворота на Айолу я свернула с трассы номер пятьдесят на гравийную дорогу, идущую параллельно ручью Биг-Блю. Грузовик со стоном потащился вверх по тому самому холму, с которого я когда‐то спускалась, путаясь в ногах, юная, потерянная и голодная. Я – впервые – возвращалась на то место, где отдала своего малыша. Я не представляла, что именно рассчитывала там найти. Скорее всего – просто пустоту, отчаянное отсутствие в той точке, где мне бы так мучительно хотелось увидеть, как он дожидается меня, хотя, конечно же, я понимала, что это невозможно.

Я бы сказала ему, что теперь я к нему готова. Сказала бы, что мне знакома боль разлуки и я ужасно – до глубины души, невыразимо – сожалею, что отдала его тогда, что не придумала никакого иного способа его спасти.

Отрезок гравийной трассы сменился узкой проселочной дорогой, которая оказалась и круче, и длиннее, чем мне помнилось; она вырывалась из зарослей полыни и карликовых дубов и дальше шла сквозь густую чащу. И тут у меня перехватило дыхание: я узнала поляну. Я остановила грузовик там, где когда‐то стояла длинная черная машина, и вышла на то же самое место, где в последний раз прижимала к себе ребенка. Положив скрещенные ладони на сердце, будто надеялась таким образом не дать ему вырваться из груди, я прошла по поляне к упавшему дереву, где по‐прежнему отчетливо видела женщину, которая кормит грудью младенца. На той же ветви сосны, где над ее мужем и завитком сигаретного дыма шумели сине-черные сойки, теперь щебетали скворцы. Дерево отбрасывало широкую тень на то место, где было когда‐то расстелено их красное одеяло с пикником. Я села на бревно на место той, другой матери и заплакала.

Эмоции, которые я в этот момент испытала, напоминали сами роды: когда в тебе вдруг высвобождается животное начало и тебя безжалостно выталкивает куда‐то за пределы рассудка, туда, где от тебя уже ничего не зависит, и вот уже всхлипывания мои переросли в прерывистый вой. Я схватилась за живот и согнулась пополам, укачивая немыслимую тяжесть внутри меня, которую, сколько ни рыдай, оттуда было не изгнать, и одновременно – пустоту внутри меня, которую не мог заполнить никто другой, кроме него. Я хватала ртом холодный горный воздух, будто пыталась уловить в нем вкус своего ребенка, а потом, когда слезы наконец утихли, закрыла глаза и прислушивалась – можно подумать, из тихого леса до меня мог донестись его голос.

Валун, на котором другая мать оставила мне персик, стоял на краю поляны. Он не был похож на все окружающие его камни – был не круглым и светлым, а бронзовым, оранжевым и с острыми краями, а по гладкой его передней грани тянулись три черные полосы, будто следы от когтей. Казалось, валун раскололи надвое, и за многие века вторую половину растерло в пыль и унесло. В потоке всего, чему этот камень в разное время был свидетелем, мои