Шрифт:
Закладка:
В тот день я ходила по саду и трогала каждое дерево: пересчитывала, благословляла и приободряла их вслух, и потом еще несколько недель делала то же самое дважды в день. Я обрезала, поливала и подкармливала их в соответствии с унаследованным от папы опытом, собственным чутьем и рекомендациями Грини, и понемногу выманивала из деревьев робкие признаки жизни.
По вечерам у меня было странное занятие: я устраивала быт в доме, который пока казался мне чужим. Пахло здесь так, как пахнет только в старых домах: историями, десятилетиями завтраков, приготовленных на смазанной сливочным маслом сковороде, подтекающими кранами, семьей, жизнью и стареющей древесиной. Дом в Паонии чем‐то напоминал наш дом в Айоле, только стены его пропитаны были историями, привычками и воспоминаниями совсем другой семьи. Не имея ни малейшего представления о том, что за призраки меня окружают, я старалась освоиться на новом месте. Я расположила золотой диван так, чтобы с него через окно в гостиной открывался лучший вид на горы, и каждую ночь спала на нем. Я аккуратно расставила на каминной полке мамины кресты. Свои белые тарелки я убрала в кухонные шкафы, а кладовку заставила дюжиной банок с прошлогодними персиками. Предыдущие владельцы оставили в доме длинный сосновый стол – возможно, он оказался слишком громоздким для перевозки. А на втором этаже две двуспальных кровати с дубовыми изголовьями и такими же комодами будто только и ждали, когда же я здесь как следует устроюсь и оценю по заслугам гостеприимство того, кто на самом деле владеет домом.
В первые недели, если я была не в саду, то не понимала толком, куда себя девать. Хорошо, что мне надо было сажать на огороде привезенные из дома семена и выгуливать по проселочным дорогам и петляющим тропинкам собак Руби-Элис. Каждый четверг Грини или кто‐то из его студентов заезжал собрать данные, и я приглашала их пообедать или обсудить, как продвигаются наши дела, а дела по‐прежнему продвигались очень медленно, и ничего нельзя было сказать наверняка. Когда ко мне заглядывали соседи и в честь новоселья приносили запеканки, свежеиспеченные пироги или варенье по рецепту своих бабушек, я с благодарностью принимала подношения и обменивалась с ними номерами телефона. Их болтовня была дружелюбной, но все равно бросалось в глаза, что большинству из них то обстоятельство, что молодая женщина живет одна и заправляет фруктовым садом, представлялось одновременно очень странным и обреченным на провал. Почти все они были наслышаны о персиках Нэша, но теперь мы с моими деревьями оказались в настоящем персиковом краю, говорили они, и здесь растут к тому же лучшие вишни, груши и яблоки во всем Колорадо. Некоторые намекали, а кое‐кто говорил прямым текстом, что, если мои деревья и выживут (а это пока еще было под вопросом), мне не стоит ожидать, что здесь я буду чем‐то отличаться от других. Я кивала, пожимала руки и говорила, что это меня вполне устраивает, хотя и подозревала, что стоит им впервые разрезать пополам сладкий персик Нэша, вынуть из углубления рубиновую сердцевину и сделать первый укус, и они наверняка заговорят по‐другому. Я молилась лишь о том, чтобы им предоставилась такая возможность.
Как‐то пасмурным утром в конце апреля я сидела на диване, пила кофе и смотрела на дождь за окном. Мир был уютный и притихший. Над долиной стелились тучи свинцового цвета. К этому моменту я успела заучить наизусть новый вид из окна – далекий сосновый лес, поднимающийся по крутому склону скалы, резкий подъем скалы к изрезанной каменной полосе на горе Лэмборн и дальше – плавный, поросший деревьями подъем на соседнюю вершину Лэндсэнд – но в то утро почти ничего не было видно за серой фланелью дождя.
Только самые кончики обеих гор выглядывали из‐за туч, у одной – щербатый и острый, у другой – плавный, но оба вонзались в небо, окрашенные первым отблеском фиолетового восхода. Мир в этот миг казался перевернутым вверх ногами – то ли земля зависла над тучами, то ли тучи опустились ниже земли – и все это вместе было очень красиво, хоть и сбивало с толку.
Когда дождь наконец закончился, я надела резиновые сапоги и отправилась в сад. Промокшая почва пахла густо и сладко, но не так, как дома. Птиц совсем не было слышно. Вдали прозвучал паровозный гудок. Низкие плотные тучи наступали со всех сторон, медленно поднимаясь и стирая макушки гор, а вместе с ними – и всякую надежду на солнце. Настроение у меня было под стать неприятной сегодняшней задаче. Деревья наконец‐то выпустили сверкающие зеленые листочки, среди которых показались бутончики размером с горошину, и в каждом – чудесное обещание жизни, цветка и плода. Но в тот день я ходила от ветки к ветке с садовыми ножницами и уничтожала все ветки, приготовившиеся цвести. Каждый щелчок ножниц опрокидывал с ног на голову все мои представления о священности каждого персикового бутона, о необходимости холить его и лелеять как драгоценность, пока он не распустится в нежнейший розовый цветок. Исследования Грини убедили его в том, что в первый год после транспортировки фруктов не появится, и на второй год, возможно, тоже. Обрезая бутоны, мы возвращаем энергию дерева обратно в корни – так он мне объяснил. Пожертвовав этими бутонами, мы обеспечивали персикам более активный рост в дальнейшем. Мне ничего не оставалось, как поверить ему. Но с каждым щелчком ножниц, с каждым драгоценным бутоном, отбросом, упавшим на землю, у меня сжималось сердце, и я думала, что бы, интересно, сказал на это папа. Когда снова пошел дождь, сначала легкий и похожий на изморось, а потом такой яростный и сильный, будто это не капли, а камешки падали с неба, я просто продолжала щелкать ножницами, и слезы у меня на щеках перемешивались с дождем. Я запрокинула лицо, закрыла глаза, раскинула руки, будто отдавая себя на милость неба, и позволила ливню пропитать меня водой насквозь.
В ту ночь я снова спала на диване под лоскутными одеялами Руби-Элис. Две ее собачки лежали у меня в ногах, а две другие свернулись клубочками на полу рядом с диваном в белом ломтике лунного света. Самой старой собаки не было видно уже несколько дней – то ли потерялась,
