Шрифт:
Закладка:
Сенаторы пытались убедить двор в том, что требования вполне умеренные и что подписание договора послужит укреплению императорской власти. Но, как это часто бывает, умеренность требований победоносного врага была истолкована как слабость. Вместо принятия условий мира император распорядился отправить шесть тысяч легионеров для укрепления римского гарнизона. Конечно, они были перехвачены визиготами в пути, и в короткой битве их всех перебили или взяли в плен. Но даже это явное проявление вражды не ослабило стремление Алариха к заключению союза и мира с Равеннским двором.
— На что надеется император Гонорий? Под мои знамена со всей Италии стекаются беглые рабы и бывшие солдаты вспомогательных частей. Они полны ненависти к тем, кто убивал их жен и детей прошлым летом, они рвутся в бой. Брат моей жены, Атаулф, со вспомогательным войском уже пересек Альпы и движется на соединение со мной. А император? Кто может помочь ему? В Константинополе идет глухая борьба за трон. Галлия разорвана между германцами и узурпатором Константином. Британия потеряна для Рима, похоже, что навсегда. Испанию по очереди терзают вандалы, бургунды, свевы, баски. В этих условиях я предлагаю ему армию в шестьдесят тысяч отборных солдат — и он отказывается. Почему? Кто объяснит мне эту загадку?
Что я могла ответить королю визиготов? Сказать, что мой брат — слабый, подверженный истерикам человек, от которого нельзя ждать разумных решений? Объяснить, что все детство и юность он мучился зависимостью от своего могучего военачальника-опекуна? Что больше всего на свете он боится повторения этой ситуации? Что для него поставить еще одного варвара во главе своих войск значило бы снова попасть в ненавистное ярмо? Честно сказать, эти объяснения только прорастали во мне тогда, были свернуты, как цыпленок в яйце.
Но все же я сумела напрячь свою память и извлечь из нее мысли погибшего Стилихона, которыми он делился со мной в Равенне. По его мнению, невидимая рука, отталкивавшая союз с визиготами, таилась под епископской рясой. Пастыри итальянской церкви могли враждовать с пастырями церкви константинопольской, но в одном они сходились мгновенно: в ненависти к побежденным арианам. В их глазах взять на службу армию визиготов означало бы вернуть силу и оружие разгромленному врагу.
— Я просто не могу в это поверить! — воскликнул Аларих. — Чего они хотят от нас? Чтобы мы изменили вере, полученной от них же? И семидесяти лет еще не прошло с того момента, как Ульфилас принес нашим дедам свет христианской истины. Откуда он принес его? Из тогдашней столицы Римской империи, из Константинополя. Где он был крещен, где получил сан епископа? В Константинополе. Откуда привозил Библию и другие священные тексты, которые он перевел на готский? Из Константинополя. Куда вел наших отцов, спасая их от гонений соплеменников? К собратьям-христианам, живущим в могучем Риме. И что же? Мы оставили все, мы пересекли Дунай, хотели слиться в братской любви с христианами Рима. «Нет, — говорят теперь нам. — Вера которой учил вас Ульфилас, теперь объявлена неправильной. Ну-ка, быстренько меняйте ее, а то мы причислим вас к еретикам и пощады вам не будет». Но веру не меняют, как кафтан! Пергаменты, на которых золотыми и серебряными буквами запечатлена Библия Ульфиласа, для нас так же священны, как скрижали — для древних иудеев. Мы верим всерьез и готовы умирать за свою веру так же, как умирали христианские мученики сто лет назад.
Царь Соломон разгадал загадки царицы Савской, и она убедилась в его мудрости. Увы, мои ответы на загадки, мучившие короля визиготов, явно не удовлетворили его. Он был разочарован нашей беседой. Но все же попросил меня принять участие в торжествах, связанных с прибытием армии Атаулфа. И я согласилась.
Навсегда запомню этот холодноватый солнечный день. И холмы кругом, будто выметенные ветром по случаю праздника, до самой дальней вершины. И две армии, сходящиеся в тишине, как две реки к точке слияния. И первый приветственный клич, взлетающий вверх на остриях копий. И ряды, замершие ненадолго лицом друг к другу, упоенные зрелищем собственной неодолимой силы.
Потом были скачки лучников, стрелявших с седла в чучело вепря, состязания в метании дротиков и боевых топоров, бег в доспехах, карабканье по штурмовым лестницам, приставленным к деревьям. Молодые воины, раздевшись почти догола, танцевали среди мечей, воткнутых в землю остриями вверх. Я так загляделась на них, что не заметила, как Аларих подвел к моей палатке Атаулфа.
Он был одет в щеголеватый кафтан, сшитый из полос барсовой шкуры и кабаньего меха. На стальных пластинах, прикрывавших грудь, там и тут были видны острые вмятины, а из-под ворота выглядывал край повязки. Видимо, путь через Италию дался войску визиготов нелегко. Но моложавое лицо Атаулфа сияло, а взгляд скользил поверх голов, словно ожидая привета еще и от самих небожителей.
Из рассказов нашего одноглазого Галиндо я знала уже, что, по преданиям, предки визиготов явились на север из Германии, переплыв Балтийское море. Поэтому среди них так много светловолосых и голубоглазых. Еще я читала, что в тех северных краях небо порой светится роскошными церковными витражами. И порой наступает такая тишина, что делается слышен звук встающего солнца. И когда глаза Атаулфа встретились с моими и остановились и не улетели обратно шарить в пустой голубизне, я стала молиться своему ангелу-хранителю, чтобы он нарушил как-то наступившую тишину и спрятал постыдно громкий стук моего сердца.
(Галла Пласидия умолкает на время)
Однажды в Афинах мне довелось присутствовать на обряде velatio. Главная базилика была заполнена прихожанами в белых одеждах, знатными гостями, съехавшимися родственниками. Пучки горящих свечей кололи глаза со всех сторон, и неоткуда было взяться спасительному облачку — прикрыть этот раздробленный солнечный блеск. Сама девица, дававшая обет вечного безбрачия, стояла за мраморными перилами и почти не реагировала на ритмичные выкрики толпы, хором повторявшей за священником восхваления блаженному уделу.
Только в самом конце, когда родственники и видные гости стали подходить к избраннице, чтобы обменяться с ней «поцелуем примирения», удалось мне разглядеть под приподнятым покрывалом ее лицо. Оно показалось мне каким-то опухшим, уже утратившим интерес к соблазнам этого мира, но все еще способным оживиться, скажем, при виде булочки с медом или печеной креветки.
Это воспоминание всплывало в моей памяти каждый раз, когда я пытался представить на ее месте Деметру. Чтобы этот живой, острый, по-птичьи тревожный взгляд мог послушно угаснуть за священным покровом? Я просто не мог себе этого представить.
Вот
