Закончив занятия с детьми, мы с Пелагием отправлялись за город. Иногда кто-нибудь из родственников присоединялся к нам. Когда местные жители указали Пелагию на дом, в котором — по преданию — жила христианская мученица Лючия, сама матрона Проба решила забыть о своих больных суставах и совершить короткое паломничество. Показали нам также могилу Архимеда и катакомбы первых христиан.

Но больше всего мы полюбили развалины старинного греческого театра, который, по слухам, был построен восемь веков назад. Ветер распоряжался нами, как театральный смотритель, указывая, в каком ряду нам сегодня отведены места. Пустая сцена, пустое беспарусное море вдали, пустое — без птиц — небо наполняли душу готовностью к чему-то высокому, необычному. Не в такой ли возвышенной пустоте услышала великомученица Лючия божественный зов сто лет назад? Но и в гневе ее отвергнутого жениха мне виделась какая-то глубинная черная правота. Если твоя невеста отвергает тебя, чтобы посвятить себя Богу, — тут есть к чему приревновать.

Что оставалось для меня навеки непостижимым — ярость толпы. Почему обет девственности, данный слабой девушкой, мог вызвать такую ненависть? Чей извращенный ум мог придумать для нее унизительнейшее наказание — продажу в бордель? Не дымящаяся ли кровь быков, веками приносившихся в жертву на алтаре тирана Гиерона (развалины его еще торчали справа, на фоне морской пены), ударяла в голову жителям Сиракуз, туманила разум?

Силы быстро возвращались к Пелагию. Его походка снова стала легкой и быстрой, похожей на разбег перед взлетом. Он был радостно возбужден предстоящим плаванием в Африку, говорил, что видит в этом перст Божий. Давно уже мечтал он о встрече со знаменитым епископом Августином — и вот судьба откликнулась и приблизила исполнение его мечты.

Многие ранние писания Августина из Гиппона Пелагий мог пересказывать близко к тексту, цитировал большие куски наизусть. Но вот некоторые последние эпистулы приводили его в смущение. Он был уверен, что Августин при личной встрече сможет рассеять его недоумения, разъяснить, что он имел в виду. А лучше всего, если бы выяснилось, что это все лишь ошибки или грубая отсебятина переписчиков.

— Я просто не верю, — восклицал Пелагий, — что человек, высказывавший такие глубокие мысли о соотношении божественной благодати и свободной воли человека, может упасть в западню догмата предопределения. Поверить, что Господь мог еще до рождения предопределить одних людей к вечному блаженству, а других обрек на вечную муку, — что может быть чудовищнее этого? Это был бы не Всеблагий Господь, а какой-то безжалостный тиран. Разве возможна любовь к такому Богу?

— …Нет, — говорил он в другой раз, — епископ Августин любит Бога горячо и искренне, в этом не может быть сомнения. Он не может не видеть, что Господь не станет наказывать человека без вины. А если есть вина, значит, человек имел возможность поступить так или иначе. Даже прегрешение Адама и Евы в раю было свободным деянием, проявлением свободы воли — бесценного дара, которым Господь выделил нас, отличил от прочих тварей. Но многие священники нарочно запутывают верующих, пытаются уверить их, что грех Адама и Евы состоял в плотском совокуплении. Как это может считаться грехом, если Господь с самого начала сказал им: «Плодитесь и размножайтесь и наполняйте Землю»? «Не ешьте плодов с Древа познания добра и зла» — вот какой приказ был нарушен. Непослушание — вот в чем состоял первородный грех. Но вообразить, что за один этот проступок Адама и Евы все их потомство будет безжалостно наказано до скончания времен? Тиран Гиерон — и тот не был бы способен на столь бессмысленную жестокость.

Лишь в начале мая смогли мы отплыть из Сицилии. Когда мы высадились наконец в порту Карфагена, нас встречала пышная процессия местных епископов, чиновников, богатых землевладельцев. Первые дни были заполнены приемами и молебнами в церквах. После голодной зимы в осажденном Риме Африка показалась нам преддверием райского сада, в котором душа может отдохнуть и подготовить себя к откровениям Духа Святого.

Но вскоре мы начали чувствовать, что покой и изобилие в этих краях были всего лишь зыбким миражом. Смута расползалась и здесь, захватывала город за городом, как проказа захватывает части человеческого тела, начиная с самых удаленных. Имя этой проказы было «донатизм».

Мы мало знали тогда об этой секте. Рассказывали, что они впервые появились уже сто лет назад, еще во времена Константина Великого. Что впоследствии императоры и церковь пытались бороться с ними, но без особого успеха. Преследования только разжигали их религиозный жар. Ибо главным верованием донатистов было убеждение, что мученическая смерть тут же открывает ворота в рай. Они с радостными криками, поодиночке и скопом, кидались в огонь или топили себя в море. Если император выпускал какой-нибудь строгий эдикт против них, они толпами сбегались к дворцу наместника, прося немедленно казнить их. Каким наказанием можно запугать подобных фанатиков?

Однако в то лето 409 года императорская власть в провинции так ослабела, что донатисты перешли в наступление. Теперь они уже не искали мученической смерти, а несли ее другим. Их шайки врывались в поместья, сжигали долговые книги, грабили, убивали. Если на дороге им попадалась коляска богатого человека, они могли выбросить его, посадить на его место слуг, а самого путешественника заставляли тащить коляску вместо лошади. Владение богатством они почитали главным грехом, поэтому у них вошло в привычку оказывать «благодеяние» состоятельным людям: чтобы блеск золотого тельца не мог отвлекать их от служения Богу, их хватали и ослепляли, втирая в глаза негашеную известь.

Используя террор и угрозы, донатистские епископы повсюду изгоняли или вытесняли священников, утвержденных римской церковью. Пелагий вернулся из своей поездки в Гиппон разочарованный: епископ Августин вынужден был бежать от донатистов и скрывался в неизвестном месте. Я утешала Пелагия, уверяла, что смута утихнет, что они встретятся наконец и обсудят свои маленькие разногласия в вопросах веры. Но сама при этом — клянусь, уже тогда — не верила, что им удастся прийти к доброму взаимопониманию, которому учит нас апостол.

Разве епископ Донат, или священник Арий, или Ульфинус, крестивший визиготов, или Присцилиан, сожженный в Галлии, не были такими же достойными, добрыми, учеными, богобоязненными людьми, как сам Пелагий? И вот из-за каких-то ничтожных отклонений их веры от признанных догматов, как из крошечного огонька оброненного светильника, разгораются пожары, полыхающие десятилетия и века, испепеляющие города, церкви, фермы, корабли.

Как это может происходить?

Что за проклятье лежит на человеке, что даже свет христианского откровения он умеет превратить в огонь истребительной ненависти?

Или это навеки неизбежно, что высокий страх