тебя по смерти горящими головнями!

Прикажу? Да кто меня послушает? Но то ли мой вид, то ли необычность обещанной казни (мы только что прочли про такое у Апулея) возымели действие. Бандиты выпустили няньку, и она спряталась за моей спиной.

— Нам поручено узнать, — сказал второй сенатор, — не имела ли ты сношений с женой бывшего главнокомандующего Стилихона?

«О чем это они? — мелькнуло у меня в голове. — Неужели им донесли о ночном визите Эферия?»

— Я не встречалась с Сереной со дня своего приезда в Рим, — крикнула я вслух.

Толпа вдруг стихла.

— Значит, ты утверждаешь, — сказал первый сенатор, отчетливо отделяя каждое слово, — что тебе неизвестны речи и действия Серены в дни осады?

— Совершенно неизвестны.

— И значит, тебе нечего сказать в ее защиту?

— Ни в защиту, ни в обвинение Серены я не могу сказать ни слова. Повторяю: я не встречалась с ней за последний год ни разу. Даже не знаю, в Риме она еще или нет.

Сенатор повернулся лицом к толпе, поднял руку.

— Вы слышали все! А для тех, кто не слышал, я повторю громче: сестра нашего императора, благородная Галла Пласидия, не нашла ничего сказать в оправдание изменницы Серены!

Толпа испустила ликующий вопль и начала откатываться от дверей. Те разбойники, которые успели просочиться в дом, тоже один за другим выскальзывали наружу. Только второй сенатор задержался, чтобы прошептать мне несколько жалких слов в оправдание.

— Вы должны понять… Чернь требовала крови… Кого-то надо было принести в жертву… А про Серену ходили слухи, что она замышляет тайно открыть ворота врагу… Вина была признана единогласно… Но потом кто-то сказал, что все же она из императорской семьи… Хорошо бы подстраховаться… Вот и решили получить ваше согласие…

— Согласие? На что?

Сенатор попятился и, уже держась за косяк выломанных дверей крикнул:

— На казнь изменницы!..

Потом исчез.

Наутро пришло известие, что Серена была задушена палачом в собственном доме, под взглядами ворвавшейся толпы. К удивлению черни, это доблестное деяние не испугало осаждавших: петля их костров так же уверенно стягивала город каждую ночь.

А для меня потянулись дни еще более мучительные. К холоду, голоду и страху теперь добавился стыд. Напрасно я уговаривала себя, что мне не по силам было остановить беснующуюся толпу. Они втянули меня в кровавое злодеяние, и теперь мне придется жить с этим позором до конца дней. Прерывистый сон часто приносил одно и то же видение: я на берегу моря, одна, чего-то жду, пытаюсь вспомнить — чего же? Ага, должен появиться корабль и увезти то, что лежит у моих ног. Я стараюсь не смотреть вниз, но в сердце знаю, что там кто-то мертвый. В одну ночь это мог быть ребенок, в другую — актер в звериной маске, в третью — священник из нашей церкви. Любое живое существо в моих ночных кошмарах могло обратиться в труп, и мой мозг лихорадочно начинал искать путей избавиться от — него, скрыть, отправить в заморскую даль.

Люди, возникавшие передо мной, пытавшиеся в чем-то убеждать, казались мне порождением реки грязи, которая текла за стенами дома. Я даже не старалась вслушиваться в их слова. Главное было — не дать им заметить, какое отвращение вызывала во мне идущая от них вонь. И когда холодным зимним утром нянька Эльпидия вбежала однажды в мою опочивальню раньше обычного, ей пришлось раз пять повторить важную новость, прежде чем я смогла заставить себя вслушаться в ее слова:

— Отступили? Сняли рогатки?.. Но можно ли этому верить? Наверное, опять пустые слухи… Нет? Разрешено покидать Рим? И возвращаться обратно? Но кто захочет сюда вернуться? Только мертвецы к мертвецам…

Все еще не веря, не надеясь, я тем не менее начала двигаться, как театральная кукла на невидимых шнурах. Меня невозможно было удержать, уговорить дождаться возницу с повозкой или хотя бы носильщиков с паланкином. Я поспешно натянула на себя туники и шали, спустилась в атрий, вышла на улицу. Эльпидия со служанками еле поспевали за мной. Они не успели ни погасить затопленную с утра печку, ни собрать вещи, ни запереть дом. Да и не оставалось ничего к тому моменту в доме, что стоило бы уносить.

Помню голодную, притихшую толпу, с недоверием текущую по улицам.

Помню короткую давку в городских воротах, открытых впервые за четыре месяца, и за ними — заиндевевшую стерню, домики вдалеке, столбики дыма над ними, лошадей под облетевшими деревьями.

Помню человека в доспехах перед собой. Он говорит сердито и настойчиво, а я только любуюсь его чисто выбритым лицом, его блестящими наплечниками, только впитываю запах кожи, идущий от его колчана.

Потом, неизвестно откуда, появляются крытые носилки. Я послушно влезаю в них и сразу припадаю к окошку. Навстречу проплывают всадники, коровьи рога, первые подводы с замороженными мясными тушами, возы с дровами. Серенькое зимнее небо кажется мне бескрайним пристанищем чистоты и света.

И вот — богатая вилла на возвышении.

И почтительная неподвижность часовых у дверей.

И тишина в крытом атриуме.

И немолодой воин идет мне навстречу по ковру. И говорит, вглядываясь в меня светлыми отекшими глазами:

— Двадцать лет тому назад я ломал голову над тем, каким подарком отметить рождение дочери нашего императора. Моя сестра посоветовала белого верблюда — он очень хорош для дальних странствий. Но император Феодосий отдал приказ отправляться в поход, и все смыло пожаром очередной войны. Тем не менее считайте, что белый верблюд за мной. Хотя, боюсь, и без него дальних странствий вам выпало на долю больше, чем нужно.

— Да, — говорю я в ответ. — Да. Душа и тело — впервые не ссорясь — просят об отдыхе.

И бич Господень по имени Аларих вдруг берет мою ладонь и начинает похлопывать по ней и смеяться так, будто я порадовала его доброй вестью или удачной шуткой.

(Галла Пласидия умолкает на время)

ГОД ЧЕТЫРЕСТА ДЕВЯТЫЙ

НИКОМЕД ФИВАНСКИЙ — О ПЕРЕГОВОРАХ СЕНАТА С АЛАРИХОМ

Только убедившись в том, что городу грозит полная гибель и разорение, и потеряв надежду на помощь императора Гонория, римский сенат согласился вступить в переговоры с Аларихом. Однако в Риме тогда упорно держался слух, будто не сам король визиготов командует осадой, а один из сторонников поверженного Стилихона. И чтобы проверить это, сенат включил в посольство начальника имперских нотариусов, который встречался с Аларихом еще в правление Феодосия Великого и знал его в лицо. Слух оказался ложным, ибо главный нотариус сразу подтвердил своим товарищам по посольству, что