его облике было что-то барсучье: вытянутое вперед тупоносое лицо с черными усами и белой бородкой, скошенный низкий лобик и плотно лежащая, словно зализанная, седая щетина коротких волос. И в повадке Спиряка было тоже нечто барсучье — в избу войдет, как в нору юркнет. Не услышишь… Встанет у порога и крутит головой, словно принюхивается. И кланяется так, будто голову протягивает, того и гляди — укусит.

— Добрый вечер, хозяева! Хлеб-соль вам.

Фомич с Авдотьей ели пшенную кашу; дети нахлебались в первую смену, уже отвалили от стола и копошились тут же, на полу.

— Проходите в избу, раз уж вошли, — сказала хозяйка. — Чего стоять у порога? За постой деньги не платят.

Фомич промолчал.

Спиряк сел в передний угол и бесцеремонно заглядывал в чашку.

— Никак, пшенная каша? А я пашано на блины пускаю.

— У нас не то что на блины, на кашу нет его, пашана-то, — сказала Авдотья.

Фомич отложил ложку, глянул круто на Спиряка.

— Ты чего в ревизоры лезешь? Довольно и того, что твой брат обирает колхоз.

— Ну, брат мой по пуду пашана со двора не собирает. Это у нас раньше только поп Василий огребал по стольку, — едко ухмыльнулся в бороду Спиряк Воронок.

— Да вы с Пашкой и мертвых обираете!

— Это что еще за мертвых?

— Памятники с могил потаскали… Тот на фундамент, а ты на подвал.

— То церковные памятники… с крестами. Камень, и больше ничего. А то — пашано. Да еще по пуду.

— Вы возами везете! — крикнул Фомич.

— Эка хватил! Непойманный — не вор. Мы по закону живем, — продолжал усмехаться Спиряк. — А коли прав человек — он спокоен. Не шуми. Ну, чего волнуешься? Какой я тебе ревизор?.. Авдотья, — сказал Спиряк иным тоном. — Ну-ка, выйди на двор да детишек забери. Нам потолковать надо.

Авдотья, десять лет проработавшая на ферме в ту пору, когда Спиряк Воронок был еще заведующим, привыкла выполнять его приказы автоматически, как старая кавалерийская лошадь выполняет давно заученную команду. И Спиряк уже не начальник, а сам водовоз, и Авдотья не доярка, а давно уж домоседка с вечно опухшими, искривленными какой-то непонятной болезнью пальцами, но все ж приказ сработал: она встала из-за стола и торопливо повязала платок.

— Ты куда? — Фомич хмуро кивнул на скамью. — Садись! Какие у меня могут быть с ним секреты?

Но детей он все-таки выпроводил.

— Гуляйте! — подталкивал Фомич ребятишек в спины, тихо шлепал по затылкам — кроме пятерых своих, в избе играли еще двое соседских.

Когда ребятишки, гулко протопав сенями, выскочили на крыльцо, Фомич сказал:

— Нечего и начинать. Бесполезный разговор.

— Кто ж тебя упредил? Филат, должно быть?

— Кулик на болоте.

— Я ведь вот к чему разговор веду, Авдотья. — Спиряк нарочно обращался теперь к хозяйке. — В каждом деле разумный оборот должен быть. А он не понимает.

— Вижу, какой тебе оборот нужен… Где что плохо лежит — у тебя брюхо болит, — зло сказал Фомич. — Но здесь не отколется.

— Вчера братана встретил, — глядя на Авдотью, сказал Спиряк. — Он говорит: мол, Фомичу самовольный покос запретим. А за то, что на работу не ходит, оштрафуем.

— Господи, что ж это будет, Федя?

— Тебя не спрашивают… Молчи! — цыкнул на жену Фомич.

— А я Пашке говорю, — мягко продолжал Спиряк Воронок, — Фомич многодетный, ему тоже кормиться надо. А на покос выделим ему напарника и оформим это вроде как общественную нагрузку. И все будет по закону.

— Эх ты, обдирала, мать твою… — Фомич длинно и заковыристо выругался.

— Ну вот, я ему выход подсказываю, а он меня к эдакой матери шлет. — Спиряк Воронок смотрел на Авдотью, словно Фомича тут и не было.

— Ладно, передай Пашке — я деда Филата беру в напарники, — сказал Фомич.

Воронок дернулся, словно его током ударило, и пошел в открытую:

— Косить будешь со мной и делить все пополам… Понял? Или…

— Иди ты… Я с тобой еще раньше наработался.

— А что раньше? Мой комбед на хорошей заметке был.

— Ты скольких туда отправил? Ваську Салыгу, к примеру, за что?

— Он лошадьми торговал.

— Не торговал, а больше менял, как цыган. Доменялся до того, что с одной кобылой заморенной остался… Я зна-а-аю за что… — Фомич остервенело погрозил пальцем. — Ты боялся, кабы он тебя не выдал.

— В чем?

— Бреховских лошадей в двадцать седьмом году не вы с Лысым угнали? А Страшной их в Касимове сбыл.

— Это вы по своему примеру судите, — невозмутимо и вежливо сказал Спиряк Воронок. — Петру Лизунину кто отпускную дал? Ты! Уж, поди, не задаром?

— Зато ты, как Лизунин сбежал, все сундуки его подчистил. Небось еще до сих пор не износил лизунинские холстины? А я не жалею, что отпустил его. Он вон где! В Горьком пристанью заведует. И дети у него в инженерах да врачах. А у тебя один сын, да и тот в тюрьме сидит за воровство.

Спиряк Воронок покрылся багровыми пятнами, встал, зло нахлобучил по самые брови кепку:

— Ты и раньше был подкулачником… Обманом в секретари сельсовета проник. А теперь ты — тунеядец. Мы еще подведем тебя под закон. Подведем!..

Он вышел, не прощаясь, сильно хлопнув дверью.

— Что ж теперь будет, Федя? — жалобно спросила Авдотья.

— Ничего… Бог не выдаст — свинья не съест.

Фомич понимал, что его короткому благополучию скоро придет конец. «Но как бы там ни было — отступать не буду. Некуда отступать», — думал он.

На другой день к обеду, когда Фомич с дедом Филатом докашивали деляну Маришки Бритой, на высоком противоположном берегу озера появились дрожки председателя колхоза. Сам приехал — Михаил Михайлыч Гузенков. Он привязал серого в яблоках рысака возле прибрежной липы и с минуту молча разглядывал косарей, словно впервые в жизни видел их. Фомич и дед Филат тоже стояли на берегу и разглядывали председателя; над камышовыми зарослями торчали их головы на тощих журавлиных шеях, как горшки на кольях. А председатель высился на липовой горе, широко расставив толстые, в желтых хромовых сапогах ноги, сложив руки крест-накрест на выпирающем животе, обтянутом расшитой белой рубахой, в белом парусиновом картузе. Ниже, в воде, такой же мощный председатель стоял ногами кверху на картузе, и казалось, он-то, этот нижний, отраженный в воде, и есть настоящий — стоит на голове и держит на себе