Шрифт:
Закладка:
Фомич понимал, в каком положении оказался дед Филат, и теперь находился в трудном раздумье. Оно бы надо поделиться с дедом, коли по-людски поступать. Да ведь и себя жалко. Там своих ртов полна изба: каждое утро разевают — дай! А кто ему, Фомичу, даст? Он сел возле деда, закурил.
— У тебя, дядь Филат, смолянка-то, поди, с единоличной поры осталась? — Живой вытянул насмоленную дощечку из-под голенища деда Филата. — Их уж, никак, лет двадцать не продают?
Смолянка была черная, целенькая, как новая.
— Перед войной старшой привез мне две штуки со стороны, — сказал дед Филат. — Одну-то я исшоркал.
— Ну-к, я попробую! — Живой упер в носок такого же расшлепанного, как у деда Филата, кирзового сапога кончик косы и стал точить неровное жало.
«Вжить, вжить, вжить…» — звонко отдалось на другом берегу озера. Потом Фомич поставил косу на окосье и, задирая кадык, наточил конец.
— Хорошо! Бруском точить, что ни говори, не сручно. Коса у меня зараза: два раза махнешь — и садится. У тебя, поди, еще венская? — Фомич с завистью посмотрел на источенную, узенькую, как змейка, косу деда Филата.
— На ней два кляйма! — важно сказал дед Филат.
С минуту молчали, глядели за озеро на почерневшие от дождя стога…
— Ну и лето было! Сено в стогах гниет, — сказал Фомич.
— Какие это стога! Это ометы, а не стога. Три хороших навильника — вот и весь стог. Их дождем прошибает. А сверху преют, и поддоннику много остается. Сажают их ноне там, завтра тут… тьфу! — Дед плюнул, бросил окурок и затоптал его сапогом. — Все луга испятнали. Раньше, бывало, стог поставим — на десяти подводах не увезешь. Вот это стога стояли… Выше дубьев! И всегда на одном месте.
— Это верно, — подтвердил Фомич. — Поначалу меня в колхозе, в нашей бригаде то есть, вершить стога ставили.
— Какой из тебя вершитель! Ты еще сморчком был. Лучше попа Василия у нас в Прудках никто не вершил. И одонья он клал сам. Все снопы клал гузом вниз. Скирду к скирде, бывало, выведет — стоят, как зализанные. Год простоят — и ничего с ними не сделается. Мастер был.
— Да-а… Мы его с Воронком брали. Он — председатель комбеда, я — секретарь сельсовета… «Власть, говорит, пришла, матушка. Собирайся!» — «Нет, говорим, только тебя, отец Василий, одного до сельсовета». — «А там уж ждут нас обоих», — говорит поп. И точно. Там уж уполномоченные ждали его, из района приехали. Все знал. Пронзительного ума был человек.
— Промзель, это точно, — согласился дед Филат. — Ну, посидели, Федька, и будет…
Дед Филат встал, скинул с себя драную фуфайку, снял с дерева косу.
— Значит, передом пойду, как договорились.
— Это где ж мы с тобой договаривались? — Живой разинул рот от удивления.
Но дед будто и не слыхал… Коротко ударил с угла раза два косой, закосил рядок и пошел вдоль деляны.
Косил он неожиданно легко, с подсадом, и аккуратно выкладывал траву.
«Вот те и напарник незваный пришел. Ну что ж с ним делать? За рубаху его не оттащишь, — думал Фомич. — Ему ведь тоже кормиться надо».
Живой было резко пошел за дедом, но по его захвату, как нарочно, рос густой рябинник и торчало много высоких порыжелых кочетков. Трава перестоялась, а рябинник так и вовсе у корней был что твоя проволока, аж коса звенела. Того и гляди, пятку порвешь. Разов десять махнешь, а там уж коса не берет, мусатит траву — и шабаш. Фомич поминутно останавливался, вынимал брусок и точил косу. А дед Филат без остановок все смолит и смолит, аж рубаха пузырится — вон куда ушел!
«И что за коса у него? — думал Фомич. — Прямо змея. И дед еще при силе… жилистый! Это он на вид такой: дунешь — упадет. А гляди ты, как уписывает. Оно, пожалуй, кстати, что помощник сыскался. Не то вон намедни выкосил Андрюшину деляну — время согревать да в стога метать, а с кем? Дуню не посадишь на стог — не свершит. Самому придется и навивать, и вершить, и утаптывать. Налагаешься со стога да на стог так, что язык высунешь. А деда посажу — и за милую душу. У него и вилы хорошие есть — четырехрогие, стоговые. Теперь таких не купишь».
Когда Фомич закончил свой рядок, дед Филат уже отдышался.
— Ну что, Федька, ешь тебя лапоть! Али я не говорил тебе, что пятки порежу?
Дед Филат сидел с открытым ртом, как гусенок в жаркий полдень, на груди и на спине его синяя облезлая рубаха потемнела от пота.
— Коса у тебя — золото! — сказал Фомич, вытирая рукавом пот. — На всем рядке ни одной заточки. Ей-богу, не поверил бы, кабы кто сказал.
— Я в прежние годы с этой косой, Федька, пол-России выкашивал. И на Дон ходил, и на Кубань, ажно до самых Капказских гор. Наши рязанские косцы высоко ценились. Бывало, приду к хохлам на базар, где они косцов нанимали, напишу на лапте: пятьдесят копеек — и спать ложусь. Кому нужно — бери. Меньше ни в какую. Не согласен — и точка!
Косили с передышкой долго, пока солнце под уклон не пошло. И только тогда, перед уходом домой, дед Филат признался:
— Я ведь наперехват к тебе пришел, Федька.
— А кто ж еще хотел? — насторожился Фомич.
— Спиряк Воронок…
— Чего ему не хватает? — нахмурился Фомич. — Все хапом норовит.
— Вчерась я ходил на скотный двор. Он вертится, как бес хромоногий. Подмигивает мне: «Пойдем, говорит, калым с Фомичом делить на покосе».
— Я ему поделю! Окосьем по зубам, — кипятился Фомич.
— А если, говорю, он несогласный? Тогда что? Тогда, говорит он, председателю донесу. Ни мне, мол, ни ему.
— Испугал председателем!
— Мотри, ноне вечером он к тебе нагрянет.
— И на порог не пущу блинохвата, — сказал Фомич.
4
Но вечером, уже при свете, Спиряк без стука прошмыгнул в избу к Живому. Было ему уже далеко за шестьдесят, а он все еще ходил в Спиряках. Ну, Воронком еще звали. А ведь в былые времена должности хорошие занимал! Да и теперь, хоть и работал скотником на ферме, но, поскольку приходился старшим братом прудковскому бригадиру, силу Спиряк имел большую. В
