— Да брось ты, чудак-человек! Руки-ноги имеешь, и голова на плечах! Проживешь! Ноне не прежние времена. Пошли к нам! У нас ужин варится. Как раз и выпьем.

На берегу Прокоши на месте бывших куч тряпья стоял брезентовый балаган. Перед ним вовсю горел костер. Дым, сбиваемый ветром, сваливал под крутой берег и медленно расползался над рекой. На треноге кипел, бушевал котел с варевом. Бабы расстилали перед балаганом мешки, клали на них хлеб, чашки, ложки. Босоногие ребятишки с визгом носились вокруг костра.

— Тише вы, оглашенные! Смотрите, в огонь не свалитесь… Тогда и жрать не получите! — шумели на них бабы.

Второй матрос, тот, что был у Мотякова, теперь в одной рубахе с закатанными рукавами, босой, красный от огня, помешивал в котле, поминутно черпал деревянной ложкой, сильно дул в нее и громко схлебывал горячее варево.

— Бог на помочь! — сказал Живой, подходя.

— Ужинать с нами, — отозвались бабы.

— Кулеш с пылу с жару… Выставляй бутылок пару! — сказал матрос от костра, косясь на отдутый карман Живого.

— Сдваивай! — Живой поставил на мешковину перцовку.

— Дельно! Маня, принеси бутылочку! — сказал матрос от костра.

Давеча, издали, он показался Фомичу совсем молодым. Теперь кепки на нем не было — во всю его голову раздалась широкая лысина, по которой жиденько кудрявился рыжеватый пушок. Он снял котел с дымящимся кулешом и крикнул:

— Навались, пока видно, чтоб другим было завидно!

Разлили кулеш — мужикам в одну чашку, бабам и ребятишкам — в другую. Появилась еще бутылка, заткнутая тряпичным кляпом. Самогонку цедили сквозь губы, морщились, крякали. Она была хороша.

— Неужто сами производите? — спросил Фомич.

— А чего ж мудреного, — сказал небритый.

— Аппарат нужен.

— Мой аппарат — вон блюдце да тарелка. Только сахару подкладывай, — хитро подмигнул небритый.

— С таким аппаратом вам ветер в спину. И дождь не страшен, — улыбнулся Живой. — Мой табачок по такому же рецепту сработан. Ну-кася!

Он вынул кисет и пустил его по кругу. Закурили.

— Дождь теперь в самый раз под траву, — сказал, помолчав, старик.

— Да, сена ноне будут добрые, — подтвердил лысый.

— Все равно половина лугов пропадет. Выкашивать не успевают, — сказал Фомич.

— Нет, у нас в прошлом годе все выскоблили. Косили и старики, и бабы — третью часть накошенного сена колхозникам давали.

— У нас до этого не дошло. Все жмутся… Эх, хозяева! — вздохнул Фомич.

— Нужда заставит — дойдут, — сказал лысый.

— Дак по нужде-то давно уж пора дойтить.

— Те, которые с головой, ноне от нужды уходят, — сказал старик. — Наши вон исхитрились лук на гародах ростить. Государству сдаст — и то по два рубля семьдесят копеек за кило. Вот и деньги!

— Теперь еще и ссуды под корову дают. А в ином колхозе и телку бери, — подхватил лысый.

— Да, это я слыхал… В Брехове у нас дают. Там председатель сильный. Петя Долгий, мой друг-приятель, — соврал Живой. — Он все зовет меня. А вы, случаем, не думаете в колхоз вернуться?

— У нас не горит, — ответил старик. — Обождем малость, посмотрим, что выйдет. Осенью, правда, приезжаем домой на помощь. Картошку копаем в колхозе исполу. На зиму запасаем и себе, и свиньям.

— Это хорошо! А сенца раздобыть — и корову завести можно. Ежели ссуду дают под корову, почему б и не взять? — спрашивал, оживляясь, Фомич. — Я ведь мастак по коровам был. Очень даже умею выбрать корову. Первым делом надо посмотреть, как у нее шерсть ветвится. Ежели развилок начинается на холке, меж молок ходит до четырех недель… Добрая корова! Потом колодец пощупать… меж утробы и грудей. Большой палец по сгиб погрузнет — пуд молока в день даст… А что? Вот возьму и подамся к Пете Долгому. Чем в Высокое за полста верст, лучше в Брехово. Побегаю сначала с работы в Прудки. Это ничего. Мне не впервой. Я на ходу легкий. Зато корову получу…

Фомич жадно затягивается табаком, улыбается. Он думает о том, как ловко проведет Мотякова; как придет в контору и выкинет ему кукиш: «Ты меня в Высокое хотел загнать… На-кась, выкуси!..» Голова его кружится от хмеля. Ему и в самом деле хорошо и весело.

— По нонешним временам везде жить можно, — сказал старик.

— Это верно, — соглашается Фомич. — Теперь жить можно.

Записал я эту историю в деревне Прудки со слов самого Федора Фомича Кузькина в 1956 году. Записал да отложил в сторону.

Как-то, перебирая свои старые бумаги, наткнулся я на эту тетрадь. История мне показалась занятной. Я съездил в Прудки, дал прочесть ее Федору Фомичу, и поныне здравствующему, чтоб он исправил, если что не так.

— В точности получилось, — сказал Федор Фомич. — Только конец неинтересный. Хочешь расскажу, что дальше? Дальше полегше пошло…

Попытался было я продолжить рассказ, да не заладилось. А потом догадался: тут уж новые времена начинаются, новая история. А та — кончилась.

— Точно так, — подтвердил Федор Фомич. — Да ты не горюй. Напишешь еще. Моей жизни на целый роман хватит…

1964–1965