больно свернул ей голову, удила врезались в губы. Захрапев, кобылица прыгнула назад, к коновязи, встала на дыбы и, оборвав поводок, помчалась в степь. Устин не углядел, как она задела и сшибла Павлика. Мальчик валялся в пыли, из носа лилась кровь. Устин подбежал к нему, подхватил на руки и заглянул в лицо. Павлик был без чувств.

— Гыыы-уы-ы! — дико заорал Устин, вглядываясь в полузакрытые глаза сына.

Подбежал Гаврила, приложился ухом к груди мальчика, марая себе щеку в кровь.

— Дышит маленько. К фельдшерице его скорей, — выдавил он, обмирая от беспомощности и страха.

4

Павлик очнулся лишь в медпункте, куда его принес Устин. Ему смыли пыль и кровь с распухшего лица, забинтовали ссадины, он виновато улыбнулся отцу и из медпункта пошел домой сам. Устин же не мог никак отойти от пережитого, оцепенел весь, машинально шагал рядом с Павликом и, не доверяя глазам, держал его за руку, живого, родного, едва так бестолково не погубленного…

Проводив сына до дома, вернулся в кузницу, повыбрасывал из углей пережженные железки и присел у окна отдохнуть. Потрясение сменила вдруг внезапная, неестественная какая-то усталость и даже сонливость. Перед окном тихо, как во сне, паслись на выцветшей луговине молоденькие телята, попыхивал дымком трактор, таща за собой прицеп, доверху нагруженный сеном… Все передвигалось беззвучно и как-то замедленно. В запыленное окно бился шмель, желая вырваться на волю. Устин долго и бездумно смотрел на него.

Он вдруг почувствовал угрозу, смутную, призрачную. Ему показалось, что в небе, в голубых проемах что-то тревожно переменилось, тоненько, невнятно стало жужжать… Устин огляделся вокруг, тряхнул головой и напрягся весь, даже на миг зажмурил глаза, норовя уловить, ощутить то, что показалось ему тихим, отдаленным звоном комарья — рождением звука. Так сидел он минуты две, как бы проникая, жадно углубляясь в себя, в это свое непонятное ощущение, принимая странный шум в ушах за очередную новую каверзу контузии. Но вдруг по-солдатски сообразил, что это вовсе не комариный зуд, а тот, схваченный памятью навек, леденящий душу рокот нацеленной в тебя с неба крылатой смерти…

«Ага… летят сволочи! Ишь как тихохонько подкрадываются. А что бомбить-то целитесь — теляток тех, меня или кого?.. У, подлые!» — вскипел от старой ненависти Устин, ощущая гибельную беззащитность родной деревеньки и собственную беспомощность заслонить ее от надвигающегося урчания вражеских бомбардировщиков. Внутренне сжимаясь, Устин цепко вглядывался в небо, ища знакомые грязно-зеленые самолеты, черные кресты на крыльях, но ничего не увидел. Однако угрожающее жужжание не стихало, а нарастало. Устин тряхнул головой: что это в нем — сон, наваждение?

«Жжжу-жж-жжу-у» — все явственнее слышалось ему.

Неожиданно он увидел шмеля, который настойчиво бился в оконное стекло, и механически, не думая, прижал его ладонью — звук исчез. Устин освободил шмеля, тот густо зажужжал, шаря по стеклу, и опять весь мир наполнился угрозой бомбежки…

В страхе и радости замер он трепетно перед воскресающей в нем звуковой жизнью, от которой отвык, был надежно спрятан, защищен непроницаемым панцирем. Теперь панцирь разваливался, обнажая Устина для озвученного бытия, которое с каждой минутой все явственнее объявлялось скрипом неприкрытой двери, гомоном орущих на крыше воробьев, потрескиванием в очаге горящего угля… Звуки доходили до него еще не совсем внятно, а как бы сквозь вату и потому казались ненастоящими, и он не верил им, не верил своему возвращению из плена глухой немоты, куда был ввергнут много месяцев назад мощным взрывом снаряда, а после долгих мытарств по госпиталям комиссован из действующей армии как инвалид и отправлен домой.

В дверь кузницы воровато прошмыгнула собака-шатоха и, не заметив у окна Устина, зашарила в углу. Устин замахнулся на нее и крикнул:

— Гы-й ты!

Собака с визгом метнулась к двери, а Устин, услыхав ее слабый визг и свой голос, замер от радости и испуга. Потом стал тихо ходить взад-вперед по земляному полу кузницы, бережно нося в себе драгоценную новость, радуясь ей и не веря. Чтобы не спугнуть, а утвердить эту радость, он взял молоток и слегка ударил по наковальне. Звон металла мягко толкнулся в уши, и Устин с наслаждением поймал звук соприкосновения молота и наковальни. Раньше этот момент подтверждался лишь рукой и глазом. Теперь он слышал. И как это, оказывается, важно для кузнеца — слышать удар молотка!

Устин, поработав мехами, побросал в угли железки, а когда они покраснели, взял клещи, выхватил из белого жара раскаленный пруток и положил его на наковальню. Вдоль стены в пирамиде рядком, по росту, стояли кувалды. Он выбрал средний молот и, придерживая поковку клещами, взмахнул озвученным и оттого сделавшимся очень легким молотом. С обновленной силой и веселым азартом он более часа ковал зубья для борон, а в минуты перекура садился лицом к двери и, вытирая пот со лба, с тревожным нетерпением ожидал людей. Переживал он примерно то чувство, с каким человек после долгой разлуки с трепетом приближается к родному дому и думает, как его встретят, какой от этого случится переполох. С каждым часом в нем росло нетерпение поделиться с кем-либо из людей радостью, и ему более не хотелось находиться одному. Он вымыл руки и засобирался домой.

Выйдя из кузницы, Устин свернул с дороги и напрямик через пажить крупно зашагал вниз, ко дворам.

На могучих осинах у пруда с веселой деловитостью орали грачи, сбиваясь в отлетные стаи, с крыш сараев воинственно-радостно вскрикивали разномастные красивые петухи, над головой легкими стрелами проносились ласточки-касатки, на маленьких лужайках перед окнами дворов там и сям важно паслись дородные гусыни, ревностно, со злой бдительностью стерегущие свои повзрослевшие выводки.

Когда Устин поравнялся с одной такой гусиной семейкой, на него в тот же миг, хищно изогнув шею и по-змеиному шипя, кинулась молодая гусыня. Он остановился, с приятной покорностью ожидая ее приближения, и мирно протянул навстречу руку, чтобы погладить ее серую продолговатую головку и красный, яростно расшеперенный клюв.

И это угрожающее шипение птицы, и кагаканье грачей, и донесшийся откуда-то грубый скрип тяжелых ворот, и занудливое поскуливание поросенка в чьем-то хлеву, и даже шарканье собственных старых сапог по шершавой дороге — все эти звуки, привычные и прежде почти не замечаемые, как воздух, теперь несказанно радовали его. Новыми глазами смотрел он на деревья и заборы, на птиц и животных, на дома и небо — все было прежним, и все было совсем иным: щебетало, чирикало, шуршало, пело… Кончилась немая пустота, и от благодарности к совершившемуся в нем, с ним и в окружающем его звенящем мире, от растущей в душе отрады, счастья