Однако, зная о серьезных пристрастиях Устина к железкам, Васенин не желал заталкивать его в дальние закоулки артельного хозяйства, изнемогающего от нехватки мужских рук.

Вскоре Устин был назначен в кузницу молотобойцем взамен ушедшего на фронт паренька. Ковал в ней Панкрат Семенович Афонин, а проще сказать — дед Панкрат, так его все называли. Был он невысок, сухотел, широк в кости, с рыже-русой, цвета старой соломы, бородой. По возрасту он давно находился на пенсии, но война вернула его к горну. Устина он встретил как давнего знакомого и верного помощника.

— Ты, Панкрат Семеныч, на молотках ему растолкуй все, покажи, — приведя Устина в кузницу, наказывал Васенин.

— А чего у наковальни языком чесать? На молотках и поговорим. — Панкрат снизу вверх тепло взглянул на Устина блекло-голубыми, точно выцветшими от постоянного горнового огня глазами, потом лукаво подмигнул: — А ну, спробуем?!

Он подал Устину кувалду, сам шагнул к пышущему жаром горну. Клещами выхватил из углей добела раскаленную заготовку, положил ее на двурогую наковальню. Перекинув клещи в левую руку, правой выдернул из голенища сапога легкий, на длинном черенке, молоток и простучал брус-заготовку, сбивая пепельно-бурый налет окалины. Поковка стала изжелта-белой, как кусок полуденного солнца. Панкрат, придерживая ее клещами, несильно тюкнул по ее утолщенному концу.

«Так», — пригласил молоток. «Бам!» — отвечая ему, тяжело и тупо ударила кувалда. «Так», — нацелил молоток. «Бам!» — опустилась в указанное место кувалда.

— Стоп, стоп! — чуть погодя вскрикнул Панкрат и молотком погрозил Устину. — Ишь, раскувалдился… А ну, ежели полегче.

Устин виновато и услужливо закивал.

3

Весна сорок четвертого сулила хлебородье. Зоревыми утрами, шагая к кузнице, Устин с отрадой ловил всюду приметы урожайного лета: сугробы стояли вровень с заборами и сараями, но не вплотную привалясь к строениям, а имея промежки; деревья по ночам укрывались пышным инеем; проруби на речке были всклень полны воды — предвестие большого разлива. А много воды — много травы. Уверовав в хороший хлебный год, люди щедрее кормили ослабевшую за зиму скотину, смело вытряхивали запасы сена и фуража, везде — на колхозной ферме и в избах — телились коровы, в мягком сыром воздухе плавали запахи парного молока и еще какие-то неуловимые, тревожащие сердце запахи весны. Фрося целыми днями пропадала на ферме, иногда буренки телились по ночам, и она являлась домой лишь к утру. Однажды в полночь Устин принял теленочка от собственной коровы, завернул в мешковину мокрого белолобого бычка и перенес его из сарая в избу, к теплой печке.

Еще белели кое-где по северным склонам увалов лепешки снега, по утрам еще случались холодные густые туманы, однако земля поворачивала к теплу, дни солнечно удлинялись, небо высилось и голубело — природа торопилась жить радостями и заботами весеннего благоденства. В один из майских вечеров с речки и полноводной запруды донеслись вожделенные стоны лягушек, а это означало: земля прогрелась — пора сеять.

В эти дни кузница стала самым людным и важным местом в деревне. Дел скапливалось невпроворот. Однако весенняя непогодь будила в деде Панкрате все его застарелые хвори, и Устин нередко оставался у наковальни один. Колхозный посевной инвентарь поизносился, обветшал, ремонтировать его было нечем: на складах МТС ни запчастей, ни металла. Школьники, уже не счесть который раз, все задворки обшарили, все ржавые железки к кузнице сволокли. Сам Васенин частенько сиротливо пасся на станции, кое-что выцыганивал у железнодорожников, у строгих проводников эшелонов, что везли с фронта в глубь Урала искореженные самолеты, пушки, танки, тягачи… Доставленный в кузницу разный металлический лом трудно было пустить в дело. Но голь на выдумку хитра. Как бабы, приноровившиеся кроить из всяких обносков ребятишкам одежду, так и кузнец латал мало-мальски пригодное для ковки железо, обновляя и закаляя его в огне и воде. Нехватка поковочного материала вынуждала Устина и Панкрата часто прибегать к сложной операции — кузнечной сварке. Для сварки требовались отборный мелкий уголь — «орешек» — и черный речной песок, так называемый флюс. Премного надо было знать и уметь кузнецу. Но раньше всего ему следовало иметь ровную, терпеливую силу и выносливость: целодневно бухали у горна кувалды, легкий кузнечный перезвон неумолчно носился над крышами домов, чем-то веселя и подбадривая людей. Только Устин не слышал этих звуков, хотя сам создавал их.

Жил он теперь в глубокой, нерушимой тишине. Таким себя он чувствовал, бывало, в детстве, когда, купаясь в пруду, набирал в легкие побольше воздуха, погружался далеко под воду и плыл с раскрытыми глазами в зеленоватой немой глубине. Вот и теперь привычный шумный мир ему словно бы заслонила непроницаемая, мертвая толща воды. Однако он не был глухонемым с рожденья, и теперь часто полагался на память слуха. Она теперь озвучивала ему пение петуха, мычание коровы, шум дождя, скрип снега — всю ту жизнь, которую он созерцал вокруг, но не слышал. Окружающее он воспринимал лишь глазами да по запахам, и, где бы ни находился, его обступала гробовая тишина. Он не слышал даже собственного кашля. Но в этой тишине зорко и строго жили его мысли — невысказанные слова, которые слышал только он один. Иногда во время бритья он пристально и глубоко вглядывался в свое лицо в зеркале; оно казалось ему нисколько не изменившимся, привычным, прежним, как и полгода или пять лет назад, когда он был здоров. И он робко начинал верить, что эта дурная поломка в его нутре, никак и ничем не отразившаяся на его внешности, временная несуразица, как всякая проходящая людская хворь. Ему верилось в это еще и потому, что в снах к нему возвращались звуки, он пел, смеялся, разговаривал с Фросей и детишками… Но пробуждение отключало звук и, проснувшись, он снова ощущал себя словно бы запечатанным наглухо со всех сторон.

Умаляя Устинову порчу, Фрося делилась с товарками:

— Он и в ребятах, сами знаете, хоть и пел, на гармони играл, да был не шибкий говорун. Иные, слухаешь, языком кружева плетут, а Устя мой больше молчит да поглядывает ласково. Так и уговорил, увел меня глазами…

Теперь она жалела и любила его, калеку, еще нежнее, чем прежде, любила с благодарностью за его прошлое и нынешнее ласковое внимание к ней, за то, что душу в ней разглядел, а не что-либо другое. В девках Фрося высокой, сухопарой была, все юбки и платья шила ей тетка, потому как из привозных в сельмаг женских нарядов ей редко что