бельем и половину одежды бросил в стирку, но это не помогло. Под его дверью лежал шмат желтого света из кухни. Сна не было ни в одном глазу. Он встал и побрел на кухню – чаю, что ли, выпить.

Мам, сколько можно курить, ты уже пачку сцедила. Ты так сердце посадишь.

Махнула рукой, но сигарету затушила. Ну и кумар – как будто в камере. У них на кухне никогда не курили, мама даже папе запрещала. Еще чего не хватало, чтобы вся мебель и стены провоняли. Теперь точно провоняют.

Мам, надо поспать, нельзя себя так изводить.

Молчит. Глаза красные – наверное, от дыма.

– Мам, почему ты мне не сказала?

– Нечего тут говорить. Господи, кошмар какой, надо же было на порядочного человека повесить такую дичь.

Если бы они его знали, размышлял Егор, хоть чуть-чуть, они никогда бы его не задержали. Папа очень любил детей – господи, ну не в том смысле «любил»! Почему теперь каждая мысль о нем обрастает какой-то мерзостью, как птица, которая провалилась в нефть и, вся черная, ползет по берегу?

Но папа правда очень любил детей: возился с племянниками, а когда Егор ходил в бассейн в детстве, всегда присматривал за другими пацанами. Просто присматривал, без всякой грязи. Папа был нормальным! Не без закидонов, но нормальным: мог вспылить, мог наорать, каждый день смотрел новости и верил каждому слову, но глобально – он был хорошим мужиком. Пару лет назад упал в православие, стал ездить свечки ставить и иконки по углам разместил, но это Егору не мешало. Бывает, возраст такой.

Воспоминания о папе крутились в голове, и Егор поймал себя на том, что думает о нем так, будто он уже умер.

– Вы с Ленкой нашли адвоката?

Мама вздохнула. Она не хотела об этом говорить.

– Нашли. Какой-то дружок Ленкиного мальчика, но вроде хороший. Мы с ним поговорили. Он говорит, что будет суд через три дня максимум.

– Погоди, уже? Я думал, суд бывает нескоро: через полгода там или через год даже.

– Это не такой суд. Они сначала должны решить, держать его дальше в СИЗО или нет. До основного суда в смысле.

– То есть могут и домой отпустить?

Мама покачала головой и посмотрела на Егора.

– С таким обвинением – вряд ли. Егор, иди спать, завтра в школу.

– Мам, в какую, на фиг, школу?

– В такую. У тебя экзамены скоро.

Егор вернулся в комнату, но не смог уснуть. Он включил Ленкин допотопный ноут, который гудел, как боинг, и начал искать новости о Тане Галушкиной. Ее он почему-то тоже ненавидел, но не мог ответить себе на вопрос почему. Просто ему мерещилось, что именно она, незнакомая мертвая девочка, тянет папу в могилу – наверное, потому, что ей тоже померещилось, будто он похож на ее убийцу.

Первые новости о Тане появились еще в марте. Волонтеры «ЛизаАлерт» собирали добровольцев на поиски девочки, которая вышла после уроков из школы, но домой так и не вернулась. Перечислены приметы: русые волосы, рост 140, серые глаза, нормальное телосложение. Была одета в желтую куртку и розовую шапку, на ногах – черные сапожки. Эту школу и эту девочку Егор не знал. И папа ее не знал. С чего вдруг кто-то решил обвинить его в убийстве ребенка? Кому это нужно? Почему именно его?

Следующая новость появилась пару недель назад: нашли тело Тани. Охотники наткнулись случайно. Сведения очень скупые, наверное, в интересах следствия нельзя было разглашать подробности. «Возможно, над ней надругались…» Что это могло значить? Что кто-то изнасиловал ее, убил и выбросил в лесу? Или что сначала убил, потом изнасиловал? Второе, конечно, лучше – так она, по крайней мере, ничего не чувствовала. Егор отложил ноут и подышал. Тело под одеялом ощущалось холодным и липким.

Если бы это все было просто книгой или там фильмом, Егора бы такие детали не смутили. Он в целом равнодушно относился к боди-хоррору – в кино это выглядело в основном скучно и противно, но поджилки от такого не тряслись. Хотя книгу Паланика, где у главного героя из жопы выходит кишка, он бросил. Мерзко. Но там речь не шла о реальных людях, у которых были имя и фамилия и которые пропали в его городе.

Он пытался представить себе Таню Галушкину и одновременно запрещал себе представлять ее. Она вышла из школы? А ранец у нее при себе был? У них в школе первоклассницы ходили с розовыми и зелеными рюкзаками, на которых картинки пони или кошек. Что было нарисовано у нее на рюкзаке? Куда преступник его девал? А что с ее телефоном? Он был у нее при себе? Когда Егор был в первом классе, ему купили дешевый кнопочный аппарат, чтобы быть на связи. Папа говорил, что он всегда должен быть включен. Да, и на уроках тоже, даже если учителя возмущаются.

Егор нашел еще короткие заметки о том, что ведется расследование смерти Тани, а потом – новость про папу. Ее написали тем же решительным сухим слогом, каким в учебниках излагают факты. «Москва была основана в 1147 году», «Все стороны квадрата равны», «Михаил К. может быть причастен к убийству семилетней Тани Галушкиной»… Никто ведь не заметит этого «причастен», никто не вникает, все читают просто: «Задержан убийца». Человек, убивший и изнасиловавший семилетнего ребенка. Даже если (когда, поправил себя Егор, когда) его оправдают, никто не обратит на это внимания, все запомнят лишь, что его вывели из подъезда в наручниках, и весь город будет думать, что он педофил. От такого никогда не отмыться.

В заметке говорилось о других детях, но при чем тут они, Егор совсем не понял.

Если он сейчас будет искать фотки Тани в социальных сетях, это будет совсем кринж? Хотя какие социальные сети, ей же всего семь. Он отложил ноут и до самого утра лежал неподвижно. Свет на кухне так и горел всю ночь. Несколько раз Егор порывался встать и проверить маму, но так и не решился. Он не знал, о чем с ней говорить.

Следующий день

1

День, который начался в ту минуту, когда Егор поднялся на свой этаж и увидел полицию в подъезде, все длился и длился, перетекал в ночь, потом в утро и никак не заканчивался. Глаза горели, в голове жужжали осы. Дорога до школы казалась немыслимо длинной. Перед звонком он думал, что, может, ну его, лучше пропустить сегодня. На фиг сейчас сдалась эта школа.

Но если пропустить, то надо возвращаться домой и там сидеть в отравленном сигаретным дымом кухонном воздухе, смотреть на мать, у которой в глазах лопнули сосуды, и стараться не открывать новостные порталы.

Возле класса он остановился. А кто-то знает? Кроме Эли, в смысле. Перед ГИА все ходили как штык, даже те, кто полгода где-то болтался, так что класс был полон. Слишком много людей, и помещение плохо проветривается. Пахло дезодорантом и туалетной водой, под которыми прятался плотный запах пота. Обычно Егор к нему быстро привыкал, но сейчас что-то никак, даже подташнивать начало. Сам себе он напоминал кота, который крадется мимо шумной толпы на полусогнутых, ожидая, что его шуганут или швырнут в него чем-то. Егор бы совсем не удивился, если бы все разговоры стихли и на него бы все уставились, как в тупых сериалах.

Но никто не прекратил разговаривать. Обсуждали экзамены. Обсуждали летние поездки. Сплетничали – не о нем, о каких-то типах из параллели. Дорожки их голосов объединялись и миксовались, расходились, меняли громкость и бит.

Они ничего не знают, понял Егор. Совсем ничего. Они прожили вчерашний день так же, как тысячи дней до того. Он мечтал, чтобы они ничего не узнали, но вместе с тем что-то было не так. Как будто ждешь у стоматолога, когда тебе удалят зуб, но у врача ломается инструмент, и он говорит прийти завтра. Зуб не вырвали сегодня, но его все равно нужно будет удалить, а боль никуда не денется.

Он сел на химии с Элей. Перед уроком она спросила: «Ну, как ты?», но что-то в ней изменилось. Вчера она смотрела так, будто была готова встать с Егором плечом к плечу, стать частью той короткой