«Выставка французской живописи за сто лет есть событие в полном смысле слова… — писал Александр Бенуа. — И это событие не потому, что собрано здесь столько картин, столько дорогих картин, что есть, чем потешить любопытство обычных выставочных посетителей, а потому, что выставленное есть нечто живое, животворящее, что оно полно живительной силы, что это и есть искусство нашей эпохи, что здесь мы видим подлинное отражение художественных переживаний нашего века — вроде того, как итальянцы чинквеченто видели сумму переживаний своего века в Сикстинской капелле и в Станцах Ватикана»[11].

Бенуа со свойственной ему проницательностью сформулировал, по-видимому, самый существенный итог того впечатления, которое оставила выставка в русской художественной среде. Особенно сильным было ее воздействие на молодое поколение художников. Но, быть может, лишь немногие пережили эти впечатления так горячо и страстно, как Лебедев.

В залах Юсуповского дома на Литейном, где размещалась выставка, Лебедев проводил целые дни, изучая, сравнивая и размышляя. Именно здесь он нашел ответ на вопросы, которые ставила перед ним его собственная работа в искусстве. Всматриваясь в картины Э. Мане и О. Ренуара, Ж. Сейра и П. Сезанна, в акварели К. Гиса, в портретные рисунки Д. Энгра, он впервые понял, или, лучше сказать, глубже почувствовал, что живая современность, взятая в упор, неприкрашенная и не идеализированная, может стать в искусстве прекрасной и грандиозной. Такого урока не могли ему дать ни произведения современной русской академической или позднепередвижнической живописи, ни ретроспективные и стилизованные картины мастеров «Мира искусства», ни работы «левых» современников, которые можно было видеть на выставках «Бубнового валета» и петербургского «Союза молодежи». В итоге анализа мастерства великих французов постепенно вырабатывался в сознании Лебедева новый критерий художественного качества, требовательный и принципиальный. Французская выставка обострила у художника чувство профессиональной ответственности за свою собственную работу.

Рассказывая автору этих строк о своих юношеских впечатлениях, пережитых на французской выставке, Лебедев особенно настойчиво подчеркивал одну существенную частность: картины импрессионистов и в первую очередь Э. Мане убедили его в том, что современная одежда, которая в 1910-х годах казалась большинству художников «неэстетичной», органично связана с образом современного человека; на холсте живописца-реалиста она обретает выразительность и эстетическую ценность.

Так возникли у Лебедева глубокие и прочные связи с французской художественной традицией, впоследствии укрепившиеся и прошедшие сквозь всю его жизнь. Однако не следует истолковывать сказанное в том смысле, что молодой художник сделался, хотя бы на краткий период, подражателем кого-либо из полюбившихся ему мастеров. Этого не случилось. Отношение Лебедева к выбранным им образцам всегда строилось на более сложных и тонких основах, нежели простое подражание. Можно даже утверждать, что в творчестве Лебедева не было немедленной реакции на пережитую им встречу с французским искусством. Впечатления от работ Гиса, Мане, Ренуара и Сейра, глубоко усвоенные Лебедевым, надолго остались как бы подспудными и лишь гораздо позднее отразились в его собственных произведениях, переработанные и видоизмененные личным опытом художника и свойственным ему строем эмоциональных переживаний. Н. Н. Пунин справедливо указывал, что «Лебедев, в отличие от многих русских художников, которые, попадая под те или иные воздействия, начинают и видеть, и чувствовать чужими глазами и чужим сердцем, всегда оставался самим собой; он не заражался чужой эмоциональностью, не усваивал чужого мироощущения; огромный опыт французских мастеров был для него не опытом жизни, а только опытом школы, и он разумно использовал этот опыт не для того, чтобы развить свою индивидуальность, а чтобы сделаться более совершенным художником»[12].

Несколько предвосхищая выводы дальнейшего исследования, необходимо уже здесь настойчиво подчеркнуть, что было бы ошибкой сводить традиции Лебедева к одним лишь французским источникам. Творческая генеалогия Лебедева гораздо сложнее. Она включает обширный ряд разнообразных и разновременных явлений мировой художественной культуры; среди них первостепенно важное значение для художника имеет глубоко изученная им традиция русского народного творчества. Однако столь же настойчиво следует подчеркнуть, что именно французская живопись импрессионизма и постимпрессионизма явилась для Лебедева руководящей основой пройденной им школы — строгой, последовательной и вполне самостоятельной школы, которой не могли ему дать мастерские Рубо и Бернштейна.

Осенью того же 1912 года Лебедев выдержал экзамен в Академию художеств. «Но я в Академии не нашел ни среды, ни профессуры, — рассказывает художник. — И она не вызывает у меня воспоминаний. Благодарен я только ее хорошей библиотеке»[13]. В течение ряда лет он лишь числился в списках Академии и продолжал активно работать в частной мастерской Бернштейна.

3. Натурщик. 1910-е

От этого второго периода ученичества, сравнительно недолгого (1912–1916), но интенсивного и целенаправленного, сохранилось довольно значительное количество работ. Центральное место среди них занимают рисунки углем, сангиной и свинцовым карандашом, изображающие обнаженных натурщиков и натурщиц. Процесс овладения мастерством с особенной наглядностью раскрывается именно в этих рисунках.

Самые ранние из них свидетельствуют о повышенном интересе к пластической анатомии, столь характерном для мастерской Бернштейна. Натура в работах Лебедева взята как бы в упор. Каждая отдельная форма изучена тщательно и подробно и воссоздана с образцовой точностью. Но художник недаром указывает в автобиографии, что изучал анатомию, не отрывая ее от живого наблюдения движущегося человеческого тела на боксерском ринге или арене цирка. Это обстоятельство имело решающее значение во всей системе творчества Лебедева и, в частности, в той «академии без академизма», которую он для себя создал. Анатомическое строение человека воспринято и понято художником не в статике, не в срисовывании неподвижно позирующего натурщика, а как бы в стихии движения. Рисунки Лебедева свободны не только от академической сухости, но и от натуралистической дробности, разрушающей конструкцию.

4. Обнаженная. 1916

5. Обнаженная (с ребенком). 1910-е

6. Обнаженная. 1916

В некоторых работах можно различить влияние классических образцов, на которых Бернштейн воспитывал свою мастерскую. Сохранился рисунок углем, изображающий натурщика с раскинутыми руками, намеренно поставленного в позу одного из «Натурщиков» Леонардо да Винчи. Следует упомянуть еще об одной работе Лебедева, сохранившейся лишь в фотографии: речь идет о росписи «Св. Себастьян», исполненной в духе флорентийского кваттроченто. Это — тоже работа с натуры: в облике св. Себастьяна представлен с метко схваченным портретным сходством друг Лебедева и его товарищ по Академии художник В. И. Козлинский.

7. Обнаженная. 1916

Рисунки более позднего времени начиная с 1915–1916 годов обретают несколько иной характер. В большинстве своем они уже выходят за пределы чисто учебных штудий и становятся произведениями искусства. В рисунках этого периода учебная задача отступает на второй план; цель их уже не исчерпывается тренировкой руки и глаза. В изображении обнаженной