Это я соврал. В последний раз перекусывал еще в поезде, пирожками с ливером, купленными у станционной торговки под Свердловском. От кудряшовского борща отказался, и теперь под ложечкой сосало. Но напрягать Олимпиаду, которую и так вынудили подчиниться начальственному произволу, я посчитал неуместным.

Расстелил рядно на соломе, скинул шинель, пристроил валиком в головах вместо подушки. Получилось вполне комфортное ложе.

Олимпиада следила за моими действиями, не уходила, и мне это почему-то было приятно. Будь я бабником, пожалуй, не утерпел бы, приударил за ней. Чудо как хороша! Но меня в Москве суженая дожидается, и не в моих привычках на первых встречных красоток кидаться.

А вот порасспрашивать ее не мешает. В памяти, как заноза, засел рассказ Егора Петровича об огоньках и человечках. Мне ведь теперь эту бесовщину расхлебывать… А Олимпиада – девица образованная, в крестьянские басни вряд ли верит. Вдруг что дельное подскажет?

Но зашел я с другого боку:

– Скажите, а вогулы… вы их обычаи хорошо знаете?

Она смерила меня подозрительным взором.

– А что вам до них?

– Ничего. Просто так спрашиваю.

– Не просто… Вас сюда прислали из-за всех этих происшествий?.. – Она замялась. – Ну, будто у нас в лесах нечисть видят… а на днях мертвеца нашли.

Проницательная! Коли так, то и смысла нет ходить вокруг да около. Я подтвердил ее догадки. Она взволнованно зачастила:

– Вы на вогулов думаете? Это вам Кудряш подсказал, да? Не верьте! Вам про них столько небылиц наплетут… Что они своим богам людей в жертву приносят, что в православных церквях иконы медвежьей кровью мажут, что настойку из мухоморов пьют и оргии устраивают, что… – Пауза. – Но это все наговоры! Вогулы во многих отношениях порядочнее нас с вами, но им культуры не хватает, просвещенности. Для них национальные школы надо создавать, чтобы они и корни свои не теряли, и при этом шли к свету, а не… – Пауза. – Что до лесных огней и прочего, то они сами их боятся. Мне Санка говорил, что это менквы шалят.

– Менквы?

– Оборотни. Они в густых зарослях живут. Вогулы верят, что Верховный Дух, когда человека сотворял, немного недоработал, и первый образец вышел плохо. Это и есть менкв, который потом в лес убежал, и от него другие пошли, а потом… – Пауза. – Видите, как у них все запущено.

Эмоции в ней через край бьют, подумал я. Темпераментная! С такими проще – они не умеют держать в себе секреты, излагают начистоту.

– Но тогда, может быть, ничего этого на самом деле нет? Ни огней, ни человечков серебристых… Привиделись вашим вогулам менквы, отсюда и молва пошла. А тот оборванец от апоплексии коньки отбросил.

Олимпиада потемнела личиком, отрицательно тряхнула косами.

– Нет. Я сама видела… и огни, и серебристых… Это не выдумки. И еще кое-что попадалось, но не скажу. Все равно не поверите. Спокойной ночи.

Ничего более не добавив, она ссыпалась по лестнице.

Я заперся изнутри и лег на подстеленное покрывало. На чердаке было уютно, прорехи обеспечивали достаточную вентиляцию, а печная труба – обогрев. Что еще надо для безмятежного сна? Но уснуть получилось не сразу. Мешали насекомые, заставившие вспомнить любимое выражение Егора Петровича, а пуще того беспокоили неотвязные думы о событиях, приведших меня к уральским отрогам. Хотя что было о них думать? Аналитического материала у меня – на комариный чих. Какие-то мутные россказни, безграмотная докладная участкового надзирателя, вогульские мифы… На столь шатком фундаменте достоверную теорию не построишь. А значит, и мозги ломать незачем. Будет день, будет и пища, как говаривали наши политически отсталые, но неглупые предки.

Я унял народной мудростью свою разгулявшуюся фантазию и кое-как уснул. Сон, однако ж, сморил меня только наполовину – я видел размытые картинки, туземцев в отрепьях, рогатых сатиров, от которых исходило серебряное сияние, но продолжал слышать все, что творилось вокруг. Вот половицы в горенке всхлипывают, вот шажочки в сенях, лясканье ключа… Куда собралась моя хозяйка в неурочный час? Глянуть бы, но истома сковала мышцы, лень стряхивать ее с себя, пробуждаться. В конце концов, кто я тут – надсмотрщик? Знаком с Олимпиадой без году неделя, и нет мне заботы до того, где и с кем она коротает ночи…

На рассвете в дверь чердака загромыхали кулаки, и сквозь щели просочился зычный голосина Егора Петровича:

– Эй, консультант! Дрыхнешь? Вставай, клопа тебе в онучи!

Я поднял голову от шинельной скатки, но не сразу пришел в себя после сонной одури.

– Что… уже девять? Я проспал?

– Нет… У нас чэпэ. Вылазь, расскажу… гхы, гхы!

Я по-армейски шустро засупонился и спустился во двор, где обнаружил вместе с Кудряшом долговязого милиционера с румяной физией и растрепанной шевелюрой.

– Птаха, – представил его Егор Петрович. – Получил сегодня сранья донесение от трудового крестьянства. Сейчас изложит.

Надзиратель отреагировал судорожным кивком и завел испорченную пластинку:

– Н-н-н-на к-к-к-лад-д-д-д-б-б-б…

Егор Петрович прервал досадливо:

– Да не мычи ты, клопа тебе в онучи. Давай как заведено.

Птаха выудил из кармана галифе белую грифельную досочку и угольным карандашиком начал что-то на ней писать.

– Контуженый, – сочувственно прокомментировал Егор Петрович. – Снарядом шарахнуло, мало в посмертные списки героев не угодил… гхы, гхы… Ничего, оклемался, только заикой стал.

Участковый повернул дощечку так, чтобы мы могли прочесть написанное.

«На кладбисче магилу разрыли, украли пакойника», – разобрал я куропись, знакомую по вчерашнему докладу.

– Что за могила? Поподробнее можно?

Птаха замахал крыльями… пардон, руками. Разразился клекотом:

– Т-т-т-там м-м-м-от-т-т-т…

– Он все на месте покажет, – перевел Егор Петрович. – У него мотоциклет есть, живо домчим.

Техническая оснащенность усть-кишертской милиции меня подивила. Я рассчитывал на телегу с клячей, а тут нате вам – британский «Блэкберн» с рессорной рамой, трехступенчатой коробкой передач и слегка разболтанной, но сохранившей свою целостность коляской. А впрочем, есть же у них автомобиль – тот, на котором меня вчера с ветерком прокатили от станции. Почему бы не быть и мотоциклу?

– Откуда богатство?

– У Колчака отбили. Птаха – не смотри, что увечный. У него руки откуда надо растут, клопа ему в онучи.