Это уже не были лучшие времена «Киевской мысли», когда руководителем ее был маститый И.Р.Кугель, постоянными сотрудниками — А.А.Яблоновский и Д.И.Заславский, а постоянными корреспондентами из-за границы — Л.Д.Троцкий (Антид Ото) и А.В.Луначарский. Первые три, один за другим, перешли в столичные издания, а последние два, к сожалению, вернулись в Россию. Но «Киевская мысль» уже успела составить себе весьма солидное положение и продолжали жить процентами с этого капитала. Информационная часть была поставлена в ней хорошо, на телеграммы средств не жалели. Но политическое руководство газетой лежало всецело в руках ортодоксальных социал-демократов (меньшевиков). — М.И.Эйшискина, Г.Наумова, М.Балабанова, К.Василенко, В.Дрелинга, — и это предопределило ее характер в эпоху Временного правительства. Петроградский совет рабочих депутатов и его главари — Чхеидзе, Церетели, Скобелев и др. — имели в лице «Киевской мысли» лейб-орган, всецело поддерживавший их тактику и одобрявший их программу. В украинском вопросе «Киевская мысль» держалась на упорно враждебной украинцам позиции. Поэтому газета погибла ещё до прихода большевиков: ее задушила, в декабре 1918 года, петлюровская Директория.

«Киевлянин», старейшая газета в крае, основанная в 60-х годах проф. В.Я.Шульгиным и руководимая в течение долгих лет Д.И.Пихно, — существовала в то время только благодаря исключительному публицистическому таланту своего нового редактора Василия Витальевича Шульгина[16]. Его статьи во время дела Бейлиса, а также во время войны, читались всеми, правыми и левыми. Его роль в перевороте и отречении царя еще более подняли его престиж даже в глазах умеренно-либеральных кругов. И если бы не его неудержимый антисемитизм, Шульгин мог бы сделать «Киевлянин» органом умеренных кругов интеллигенции и буржуазии. Но непримиримая позиция во всех национальных вопросах толкала его в сторону самой черной реакции. И, в конце концов, «Киевлянин» стал представителем только крайне-правого крыла киевского населения, которое, впрочем, именно в Киеве всегда составляло довольно крупную величину.

Наконец, «Последние новости» как были, так и остались типичной бульварной газетой, совершенно беспринципной в политическом отношении и не слишком щепетильной в смысле провинциального сплетничества и фаворитизма.

Уже после революции в Киеве появились органы нерусских национальностей — «Neue Zeit» (орган еврейских социалистов) и «Нова Рада» (редактируемый Никовским орган умеренных украинских националистов). Польское население обслуживал «Dziennik Kijоwski», довольно правый орган, по-видимому близкий к народовой демократии. Были попытки основать кадетский орган (кадетами была куплена «Южная Копейка»), но они не успели осуществиться.

Из этих газет, «Киевская мысль» и «Последние новости» появлялись также вечерним изданием.

Выше я описал личный состав и внешнюю картину деятельности Киевского Исполнительного комитета. Что касается внутреннего содержания этой деятельности, то к ней можно применить изречение: довлеет дневи злоба его. Заседания наши были посвящены вопросам, захватывавшим тогда все наше внимание, — вопросам, которым мы придавали большое значение и из-за которых готовы были спорить целые ночи напролет. Теперь почти все это покрылось забвением, а то, что припоминается, кажется эфемерным, а иногда и мелким, и суетным… С Советами — рабочим и военным — жили более или менее мирно. Большинство в них принадлежало тогда оборонцам, а в своей тактике по отношению к Исполнительному комитету они, к счастью, не подражали своему петроградскому собрату с его доверием «постольку-поскольку». Из столкновений с Советом рабочих депутатов я припоминаю только довольно резкий конфликт по поводу самочинного закрытия магазинов, в которых работали штрейкбрехеры. –

Наша жизнь была наполнена интересами и вопросами момента. Но самое главное и решительное в ней было то, что позади всех этих очередных вопросов и забот поднималась и заполняла все большую и большую часть горизонта грозовая туча украинского сепаратизма (большевистская опасность была в ту эпоху в Киеве еще не на очереди). Мы все видели эту тучу и чувствовали ее приближение; и это налагало отпечаток какой-то мрачности на наши мысли и настроения. Впрочем, иногда мы развлекались революционными празднествами; среди этих последних наиболее интересны были периодические гастроли приезжавших министров.

Первыми приезжали (еще до моего вступления в Исполнительный комитет) военный министр — А.И.Гучков, а при мне — француз Альбер Тома. Этого заморского гостя мы встретили с величайшим любопытством, принимали его и во дворце, и в Купеческом собрании, говорили ему (через переводчика и на более или менее ломаном французском языке) приветственные речи и слушали его темпераментное, галльское красноречие. Визит его сошел в общем гладко и даже импозантно, хотя его агитация за продолжение войны до победного конца встретила невосприимчивую аудиторию, а от некоторых ораторов ему пришлось выслушать довольно нелюбезные приветствия. Особенно отличилась, помнится, прославившаяся впоследствии большевичка Евгения Бош[17], которая прочитала нашему гостю целую нотацию по вопросу об империализме и соглашательстве.

Вслед за Тома приехал А.Ф.Керенский. Это было в конце мая или в начале июня. Он незадолго перед тем был назначен военным министром и приступал к своим агитационным объездам фронта. Уже были им сказаны слова о взбунтовавшихся рабах и уже определилось направление его работы. Тогда-то, на зените славы, мы увидели этого всероссийского кумира. И нужно сказать без всяких оговорок и без ретроспективных исправлений: впечатление было громадное, потрясающее, захватывающее… Мы увидели молодого человека с бледным, болезненным лицом и с рукой на перевязи. Его наружность казалась оригинальной и значительной. Мы услышали его своеобразную, неподражаемую речь, состоящую из отдельных, отрывистых и кратких, фраз — услышали, как он — по меткому выражению одного журналиста — «метал слова». И, что самое главное и значительное, мы почувствовали обаяние самоотверженной, почти подвижнической души, горящей пламенем самого чистого идеализма, ищущей одного только добра… Я не берусь и не хочу судить, насколько это впечатление было правильно, какова была в нем доля гипноза и самовнушения. Я только констатирую факт: таково было всеобщее, всеохватывающее и всепобеждающее впечатление от фигуры Керенского.

По установившемуся обычаю, для встречи Керенского было устроено сначала приветственное заседание в парадном зале дворца, а затем большой митинг в Городском театре. Программа была здесь и там одна и та же: сначала приветствия представителей различных организаций, затем — ответная речь Керенского. Приветствия были все более или менее красноречивые, более или менее восторженные, более или менее банальные. Украинцы и большевики, ораторы которых могли бы внести диссонанс в общий хор, не явились вовсе. Особенно тепло прозвучал речи солдат (Таска и Зайцева), задушевную ноту сумел взять председатель Совета присяжных поверенных. После каждой речи раздавались аплодисменты, Керенский вставал и пожимал руку оратора. Этот поток восторгов и восхвалений окружал героя в глазах взиравшей на него толпы все более и более ярким ореолом. Эти периодические взрывы рукоплесканий